Корнилов в ответ усмехнулся, и девица свалила с поля зрения камеры. А следом прекратилась и запись, однако Лена так и осталась сидеть с телефоном в руках, словно бы обдумывая увиденное, а на самом деле стараясь овладеть собой и окончательно изгнать из души отступающий страх, а заодно и стыд за свое недавнее поведение. Что, интересно, Кирилл о ней подумал, когда она сначала чуть не грохнулась на его глазах в обморок, а потом, как припадочная, вырвала из рук телефон? Он явно не так представлял себе «деловой обед».
– Там слышно, как папа ее отшивал, если к уху поближе поднести, – осторожно, но настойчиво сообщил ей Кирилл и посмотрел так, что Лена не стала возражать. Зачем, если мальчишке это было важно? В конце концов, она у него в долгу за пиццу.
Она отмотала запись на середину и послушно прослушала Корниловский стеб.
– Никогда еще меня не соблазняли так топорно, – заявил он с насмешкой девице. – Ты журналы, что ли, женские для начала почитай или на тренинг какой сходи, и поупражняйся на ровесниках. Взрослые дяди тебе не по зубам.
– Хорошо, что записалось, это папу сразу оправдало, – продолжал между тем в другое ухо защищать отца Кирилл. – А то директриса уже в прокуратуру принялась звонить и грозить папке, что на лесоповал его за такое отправит.
Лена кивнула, хорошо представляя себе эту картину. Если девица еще и несовершеннолетняя, это грозило Корнилову реальным и весьма немалым сроком. Но, кажется, у него все же был добрый ангел, исполняющий свою работу на отлично.
– Откуда эта запись? – сама не зная зачем, поинтересовалась Лена. – У вас камеры в холле стоят?
Кирилл замотал головой.
– Это я квардокоптер испытывал и случайно их заснял, – объяснил он. – Я же, когда папкина смена была, и ночевал в школе. А вечером там скучно, нет никого, заняться нечем, вот и…
Лена глубоко вдохнула и медленно выдохнула. В груди неожиданно сильно заколотилось, словно в каком-то необъяснимом волнении, и Лена с трудом удержала себя от желания на секунду прижать этого странного, чересчур серьезного мальчишку к себе и сказать, что он все сделал правильно и только благодаря ему его отец избежал страшной участи.
Лена не знала, каких бед желала Корнилову, но точно не десятка лет в колонии строгого режима за подставу невесть что возомнившей о себе шмакодявки. А если бы не сын, Димка вряд ли бы отмазался. Да и самому Кириллу светил бы только детдом.
И от этого Лена чудовищно разозлилась.
– Я ничего не знала об этом случае, Кирилл, – как можно мягче произнесла она и вернула ему телефон. – И мне очень жаль, что вам с отцом пришлось такое пережить.
Странное дело: еще несколько минут назад так бушевавшая ненависть не просто утихла, а словно бы затекла куда-то под камень, намертво придавившим ее грузом чужой мести. Конечно, позор Корнилова никак не избавлял от позора саму Лену, но вот желания причинить ему боль, да посильнее, она больше не испытывала.
И чувствовала себя неожиданно свободной.
– Обошлось, – махнул рукой Кирилл и, сев на свое место, принялся за следующий кусок пиццы. Оранжевый шарф лез в тарелку, но Кирилл и не подумал его снять, а Лена почему-то не решилась дать такой совет. – Если бы папка еще не уперся и написал заявление по собственному желанию, как требовала директриса, вообще ничего бы не было. А он пообещал выложить видео в сеть, если его будут принуждать к увольнению, ну вот и нарвался. У Моккавейской-то мамаша какая-то там большая шишка, ну вот она и нашла способ уволить папку по статье, чтобы ему неповадно угрожать было. А потом еще и опеку на нас натравила: мол, безработному Дмитрию Корнилову нечем кормить сына. Как будто я сам не могу себя прокормить!
Последняя фраза была сказана с таким чувством, что Лена невольно вздрогнула. Кирилл, уже не глядя на нее, яростно дожевывал последний кусок пиццы, а она почувствовала, что у нее замерзли пальцы. Взяла в руки стаканчик с чаем, чтобы хоть немного их согреть, и, уже глядя в его коричневое нутро, осторожно и болезненно вздохнула.
Вот, значит, как. Две жизни переехали бульдозером, и никого не интересовало, что ни в чем не виноватый мальчишка, росший без матери и уже потерявший бабушку, может лишиться последнего родного человека и оказаться в детдоме. Лена не знала, изменили ли прожитые годы Корнилова или от него все еще стоит ждать какой-нибудь гнусности, но совершенно точно понимала, что не желает становиться человеком, сделавшим этого странного мальчишку в оранжевом шарфе сиротой. Не надо ей было таких грехов на душе. Тем более что принятое решение неожиданно принесло облегчение.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Я не стану увольнять твоего отца, если он сам того не захочет, – пообещала она и тут же добавила: – И не станет нарушать правила внутреннего распорядка.
Черт его знает, что у Корнилова на уме, а отказываться от собственного слова Лена не любила.
Кирилл тут же замотал головой, едва не подавившись газировкой.
– Не захочет! – заверил он. – Не станет! Я за ним прослежу!
Наверное, на этом месте логичным было бы рассмеяться, представив, как Кирилл Корнилов собирается контролироваться своего не поддающегося воспитанию папашу, но Лена не рассмеялась. Этому мальчишке невозможно было не верить.
И Лена совершенно не представляла, как можно было от него отказаться.
Глава 7
К начальству надо было идти, и Дима напрасно оттягивал этот момент, так и не придумав за очередную бессонную ночь, что ему сказать Лене и как убедить ее не увольнять его. Доводов не было от слова совсем. Да и какие доводы, если позавчера при нечаянной встрече он все прочитал в ее глазах? От ее неостывшей ненависти его прожгло до самого нутра, и надежды на положительный исход сегодняшнего разговора просто не было. Стоило бы даже потихоньку собрать вещички, чтобы не делать этого после скандала и не позориться еще больше. Впрочем, позор после увольнения будет меньшим из наказаний. О большем ему вчера весьма доступно объяснила Жанна Федоровна. И только этот довод погнал вперед – и вверх, в Ленин кабинет, где предстояло снова столкнуться лицом к лицу с девчонкой, считавшей его предателем. И никакие советы и ободрения Кира тут не имели значения. Наверное, Дима заинтересовался бы неожиданным оптимизмом, так и бившим сегодня фонтаном в сыне, но он думал только о Ленке и о неотвратимости расплаты за ее обиды.
Объяснять, что он не хотел ее обижать, было слишком поздно. Да Черемуха и не поверит.
– Ой, папка, ну сделай уже физиономию попроще, – командовал Кир, а Дима то злился, что он отрывает его от разбредающихся мыслей, то радовался, что выдергивал из охватывающего страха. Слишком много на них с сыном свалилось за последний год, чтобы встречать новые сюрпризы с улыбкой на лице. Тем более когда от Диминых действий зависела судьба Кирюхи. А проклятая гордость так и норовила выбраться наружу и в очередной раз все испортить. Хватит ли ему столь чуждого смирения, чтобы уговорить Лену оставить его в сервисе хотя бы до того момента, пока он не найдет новую работу? О том, что никакие уговоры, скорее всего, не подействуют, думать было нельзя, иначе не стоило и пытаться. А Дима должен был использовать все свои способности, чтобы еще хоть ненадолго отодвинуть беду.
И когда его жизнь превратилась в эти самые отодвигания? И есть ли шанс когда-нибудь вернуться к нормальному существованию?
– Чего ты, на самом деле, какое-то чудовище из Елены Владимировны делаешь? – продолжал между тем свою проповедническую деятельность Кир, а Дима лениво отметил, что сам, в отличие от сына, знать не знал, какое у Ленки отчество. То есть стоило, конечно, догадаться, раз ее отца звали Владимиром, но для него она всегда была Черемухой – с той самой случайной оговорки в одиннадцатом классе, когда называть ее Черёмой неожиданно стало чересчур паршиво, а привычная кличка против воли сорвалась с губ.
Дима и сейчас помнил то изумление в ее зеленоватых глазах – и после искреннюю радость и совершенно глупую благодарность. И порозовевшие щеки помнил, и опущенные ресницы, и быстро, высоко задвигавшуюся грудь – как будто он комплимент какой-то ей сделал или, пуще того, в любви признался. Она пробормотала что-то в ответ, а он улыбался, как кретин, и думал, какого черта он столько лет обзывал отличную девчонку, когда от ее смущения, в отличие от злости, становилось так светло на душе, и хотелось только потрогать эту горящую щеку, а потом скользнуть пальцем по ее губам, чтобы убедиться в их мягкости, и, быть может, даже...
