Итак, я стал сотрудничать с Джонсом, разделив с ним его мастерскую, показав ему, как мы работали в Праге, что привело его в настоящий восторг. Этот выдающийся мастер, ученик Альберти, высоко ценил флорентийцев Вазари, Буонталенди и Париджи, повлиявших на его манеру оформлять спектакли. Имея большое пристрастие к маске, он с возбуждением слушал мои рассказы о том, как Арчимбольдо создавал вращающиеся декорации, которые по ходу действия пьесы открывали закулисное пространство, о существовании которого публика сначала даже не догадывалась. Но больше всего объединила нас наша общая увлеченность линией штриха. В Италии, где он трижды подолгу жил, он изучил творчество Палладио и приобрел в Венеции его «Quatro Libri dell'Architettura» [17], к которым написал примечания, сравнивая его стиль со стилем Витрувия. Некоторое время он работал в Дании, а потом королева Анна пригласила его в Англию, где он поставил «Маску черноты» вместе с Беном Джонсоном. Здесь он и остался.
Так открылась новая эпоха в моей жизни, вся посвященная театральной машинерии и живописи. На следующий год после нашего приезда в Англию «Глобус» сгорел во время представления «Генриха III», а моя дорогая Теодора ушла от меня к Чемберсу. Вести о Реформации то внушали самые розовые надежды, то сменялись горьким разочарованием. После смерти Рудольфа Матьяш начал беспощадно преследовать протестантов и евреев. Казалось, что пфальцграф Фридрих, нынешний зять короля Иакова Первого, соберет войско, которое дойдет до самой Праги и сбросит с престола «узурпатора, подкупленного папой», чтобы посадить пфальцграфа на его место. Двух сторонников Контрреформации выбросили из окон, в то время как восставшие призывали на помощь Англию. Вся эта комедия закончилась трагической развязкой на Белой Горе у ворот Праги, которая похоронила все надежды на успех вселенской Реформы. Фридриху удалось унести ноги лишь с большим трудом, а Рим праздновал свою победу, прибегая к такому откровенному словесному издевательству над поверженным противником, какого Лондон ему никогда не простил.
Шекспир умер. На Бенксайде отстроили один из театров. Мой сын Гаспар пошел работать в нашу мастерскую, а дочь Эльзбета вышла замуж за аптекаря. Иллюзии моей юности ушли безвозвратно. Зато я в совершенстве освоил искусство живописи и рисовал так хорошо, что король заказал мне написать свой портрет. Но самое удивительное, что войдя в интимную комнату, где Его Величество пожелал позировать мне в самых роскошных одеждах, я увидел на стене картину, повергшую меня в изумление. Лицо, смотревшее с нее на меня, было лицом Насти! Тем самым лицом, с которым я нарисовал Святую Деву «Царицу всех Добродетелей», заказанную мне Рудольфом! Я сообщил королю, который не имел об этом ни малейшего представления, что я автор картины, и он высказал самое похвальное мнение о моем искусстве. Полотно было спасено от уничтожения Сенешем в те часы, когда солдатня сожгла то крыло Градшина, где оно находилось. Потом Сенеш подарил картину пфальцграфу, а тот в свою очередь – своему тестю. С этого дня и до самой его смерти я был в большой милости у Иакова, человека неимоверно болтливого и спесивого, который требовал от своей челяди, искренне его ненавидевшей, чтобы ему прислуживали только стоя на коленях.
Где-то в те времена – точно не припомню, в каком году – я познакомился с антикваром и коллекционером Илайесом Эшмоли. Он слышал о моих работах от Джонса. Я с удивлением узнал, что одна из копий рукописи, полученной мной в Касселе из рук Газельмайера, была переведена на английский язык и посвящалась именно этому Эшмоли, который, как мне показалось, весьма увлекался учением Креста и Розы. Именно тогда я узнал, кто был автором текста – некий Валентин Андреа. Что касается Газельмайера, то его отправили на каторгу по доносу иезуитов. И когда я начал расспрашивать, что же на самом деле: представляет это братство, Эшмоли мне ответил, что это больше идея, чем собрание людей, и что не следует принимать слишком всерьез то, что было, конечно же, только символом. Взамен Эшмоли предложил мне вступить в общество вольных каменщиков, ведь, работая в области театральной машинерии, я в определенной степени был связан с архитектурой.
Вот так я и был принят в братство масонов города Йорка, где, к своему удивлению, встретил Айниго Джонса, с которым расстался три дня тому назад в нашей мастерской! В связи с этим событием состоялась небольшая церемония, где я должен был поклясться на Библии, что буду хранить тайну. Аристократы сидели здесь рядом с мастерами и даже с простыми ремесленниками. В этой среде я нашел очень человечные и братские отношения. Несколько лиц совершили некий ритуал, заимствованный, как мне показалось, из истории Соломонового храма, после чего все уселись за стол, и состоялся пир, во время которого пастор с длинными усами спел довольно резким голосом несколько гимнов.
Нам много приходилось работать с Беном Джонсоном, иногда с Семюэлом Дениэлом или Френсисом Бомоном. Эти авторы обожали театральные действа, где изобиловали всяческие машины. Самыми блестящими нашими постановками были «Оберон, князь фей», «Кевершемская маска» и «Возвращение Золотого века»; но назвать их все я затрудняюсь. Королевский двор был очень лаком на эти спектакли, где мы спускали ангелов с потолка на облаках из ваты, в то время как переодетые в чертей негры размахивали факелами. Мы использовали все то, что предлагала нам литература по эмблематике, в частности, «Иконология» Рипы и девизы Альчати. Разве вселенная не была иероглифом, который театр имел за обязанность показывать сквозь пелену художественного вымысла? А разве сама эта пелена не напоминала вселенную в ее отношении к Богу? Шекспир разбудил «чудесную манию» изобретательности. Уловки искусства происходили из самой глубокой философии.
Я старился, продолжая рисовать и готовить празднества, в которых сам не участвовал. Айниго Джонс, главный управляющий строительными объектами Короны, всеми восхваляемый архитектор, не прекращал возводить дворцы, которые отличались суровой роскошью, и эта деятельность не могла не отразиться на его характере и постепенно он стал далек от мира, превратился в настоящую статую, для которой сам же служил пьедесталом. Чемберс погиб на дуэли, возникшей вследствие пустячной ссоры. Моя Теодора возвратилась ко мне. Она сыграла около дюжины Диан и столько же Юнон в маскарадных представлениях, создаваемых нашими авторами. Ее последним выступлением была роль Хлориды в знаменитой «Chloridia» которую ставили при дворе и где она снискала настоящий триумф. А был тогда 1631 год – уже! Именно в том году Джонс поссорился с Джонсоном, каждый утверждал, что именно он изобрел театр масок. Писатель Бен Джонсон был душой нашей деятельности, в то время как Айниго Джонс был ее телом. В конце концов, королевский двор и критики, после того как слишком долго восторгались телом, обходя вниманием душу, восхваляли машинерию, не замечая текста, постепенно начали приходить к выводу, что декорации – это лишь скелет, весьма часто мало соответствующий литературному произведению. Два компаньона, работавших вместе двадцать семь лет, расстались, несмотря на мои усилия их помирить. Точнее говоря: мое вмешательство было расценено как неуместное и одним, и другим. Меня попросили оставить мастерскую, где я работал с момента своего приезда в Лондон. Это было горькое разочарование.
Не успел я найти себе другое занятие, как на меня обрушился новый удар судьбы. Теодора заболела лихорадкой, и через две недели смерть унесла ее, как ни пытались мы остановить костлявую с ее страшной косой. Мой сын Гаспар принял сторону Бена Джонсона и продолжал работать с ним. Моя дочь Эльзбета была вполне довольна своей жизнью в браке с аптекарем. Я решил, что для меня это самое подходящее время, чтобы уйти на покой. С некоторых пор веселая жизнь при королевском дворце стала меня раздражать. Я вдруг почувствовал себя затворником в Лондоне. Мне надо было уехать. Но куда? Я ни минуты не колебался. 20 февраля 1632 года я сел на корабль и отправился на материк, чтобы через Францию возвратиться в Венецию.
8
Серениссима приняла меня после сорокашестилетнего отсутствия, и, как всегда бывает при таких встречах, мне показалось, что я уехал отсюда только вчера. Ничего здесь по сути не изменилось. Улицы по-прежнему бурлили народом. От каналов исходил такой же дурной запах. Только что в квартале Сан Самуэле я уже не обнаружил мастерской Ринверси. В нижнем этаже того здания теперь находилась сапожная мастерская, а наверху – locanda [18] для любовных свиданий. Почти обнаженные девицы, ярко размалеванные от головы до пят, увенчанные пирамидами рыжих волос, ходили по той самой лестнице, по которой когда-то спустилась, уходя в вечность, моя Элеуса. Где она сейчас, и что с ней произошло?
Первую ночь я провел в гостинице, довольно неопрятной, после чего поселился на острове Джудекка у вдовы по имени Монтини, которая сдавала жильцам нижний этажсвоего дома. Здесь, казалось, я не знал никого, и меня то-1 же никто не знал. Это было довольно странное ощущение – чувствовать себя совершенно чужим в городе, который, несмотря на то, что прошло столько времени, казался мне родным. Впрочем, у меня не было никаких планов. Или, вернее, был один, похожий больше на игру, – найти Николозию. Разве Зенгаль, которого я встретил в Галле, не сообщил мне, что после убийства своего дяди она удалилась в монастырь, расположенный на каком-то острове? Но где этот остров? И прошло уже слишком много времени. К тому же эта женщина никогда обо мне не слышала. Она не имела ни малейшего представления о том, что я был в нее влюблен. Да, конечно же, искать ее было детской забавой не больше. Однако я не отказался от этого намерения, хотя и пребывал в бездействии – наверное, меня останавливал суеверный страх.
