– Постой, - сказал Алексей Николаевич. - Я сам чего-то стою на этом свете?
– Все, чего ты стоишь, ты имеешь. Квартиру и зарплату. Ты меня не пугай… Ты же хочешь большего. Невозможного по нынешним временам. Да или нет?
– Нет, - ответил Алексей Николаевич. - Я у тебя буду работать еще двадцать лет. Я у тебя стану дедом. И мне будет тесно в моей трехкомнатной. И я приду к тебе примерно через пять лет. Так вот, я не приду больше никогда - помоги мне сейчас. Давай напишу это кровью…
– Над тобой не каплет, - сказал директор.
– Да мужик же я! - закричал Алексей Николаевич. - А ты из меня хочешь сделать или бандита, или примака.
– Это твои трудности, - твердо стоял директор. - По своим векселям сам и плати…
Алексей Николаевич не знал, что в спину ему глядел сочувствующий человек, что у него самого недавно мучительно, из-за квартиры, разводилась дочь, молодая еще, тридцати лет, в старуху превратилась, делясь с мужем. Он столько тогда передумал о всех этих квартирных делах, додумался вообще до парадокса: чем с квартирами лучше, тем хуже. Люди так быстро начинают ценить блага, что всякое напоминание, намек - «вот, мол, раньше, в коммуналке» - вызывает такое бешенство! А с другой стороны, что может быть страшней коммуналки? Появились, правда, сейчас певцы коммунального братства: делились, мол, солью, ходили в гости, вместе смотрели телевизор… Была, конечно, какая-то рожденная необходимостью общность. Даже не необходимостью - бедой. Потому что коммуналки - беда. Они разрушали в человеке его право на самостоятельность, индивидуальность, тайность, если хотите, на его право закрыть дверь в личную жизнь. Без такого права человек не человек.
***
А в это время Анна Антоновна слушала ответ той самой ученицы, мать которой обещала ей ковер. Девочка мучительно пробивалась к идейному содержанию «Мертвых душ», набила на этом деле мозговые мозоли и с трудом выдавила из себя, что «Плюшкин - жадный и скупой, а Ноздрев - пьяница и алкоголик».
– Правильно, - сказала Анна Антоновна. Она не слышала ответа, просто видела, что девочка что-то старательно говорит, а это у нее не часто случается. Подбодренная учительницей, девочка сообщила еще, что «Манилов мечтает о мостах, которых нет, а Собакевича Гоголь сделал топором». Анна Антоновна видела, что класс хихикает, но у нее не хватало сил вникнуть отчего. Она думала о том, что Алексей Николаевич ушел сегодня рано, очень рано, пока она была в ванной. Она вышла, а его и след простыл. А ведь вчера он так старательно тянул край клеенки и разглаживал на ней морщины. Сегодня же его как ветром сдуло. Она слышала, как он вечером звонил пассии, успокаивал ее. И Анну этот звонок успокоил, значит, ушел он, тон ничего не сказав, и ушел домой. Значит, если у него болит, он ведет себя как та собака… Но больная собака, кажется, бежит из дома? Неважно… Он же не буквально собака, он пришел и тянул клеенку. А сегодня утром умчался, не попив чаю, определенно к корректорше, замаливать, зализывать вчерашнее.
Так думалось Анне Антоновне. На перемене к ней подошла отвратительная особа - инспекторша роно и сообщила, что хочет посидеть у нее на уроке.
Конечно, учитель вправе не пустить на урок посторонних, будь это даже инспектор, но за двадцать лет работы Анна Антоновна не припомнит, чтобы кто-нибудь когда-нибудь воспользовался этим правом. Она мысленно послала инспекторшу к чертовой бабушке, а вслух вежливо разрешила. Эта особа когда-то работала у них сразу после института, явилась в модной одежде, в обновленных знаниях, и.началась у нее в школе чехарда. Все вокруг были дураки - и учителя, и ученики, и родители. Ей объясняли - нельзя так, непедагогично дурака называть дураком. Помучились с ней год и выдвинули в роно: все-таки от живого школьного дела подальше. Житья от нее не было тем, к кому она приходила на урок, поэтому Анну Антоновну коллеги провожали в класс сочувственно.
После урока, в учительской, инспекторша начала сразу, без экивоков: «Почему вы на уроке такая, простите, рохля? Что у вас за вид, что за манера держаться? Почему вы выглядите, как жена, брошенная мужем?»
И тут с Анной Антоновной случилась истерика. Никто никогда не мог ее заподозрить в слабых нервах, спокойствие - это был ее стиль, а тут крик, слезы, рванула у горла кофточку. Инспекторша побелела, кинулась, принесла стакан воды. Анна швырнула в нее этим стаканом, попала в полку с журналами, стакан не разбился, а полка рухнула. Попадали журналы, посыпались из них разные бумажки, все бросились их собирать. Потом Анну положили на диван и стали ей все расстегивать, а Анна взахлеб рыдала. И тут все пошли на инспекторшу, а та испуганно оправдывалась, что ничего не успела сказать, только про вид…
– Вы сказали…- рыдала Анна, - что у меня… вид… брошенной «жены… А если это на самом деле? Вы подумали, если на самом деле?
– Учитель должен всегда быть в форме, - защищалась инспекторша. Это был ее конек - учитель и его вид.
Какой начался в учительской бедлам! Преподаватель физкультуры вынужден был ножкой стула закрыть дверь, чтоб, не ровен час, какой-нибудь ученик не заглянул и не увидел: воду на полу и намокшие «бесценные» справки и документы, учительницу Анну Антоновну на диване в расстегнутой кофточке, над которой размахивают журналом, а вокруг нее вооруженных указками, циркулями дорогих учителей. А в учительской в это время разрешались два «наиважнейших» в жизни вопроса:
– …Так что у вас с мужем, душечка вы наша, Анна Антоновна?
– …Да мы тут света белого не видим, а вы нам - вид?
Но главным во всей этой дискуссии было то, что о семейной драме Анны Антоновны узнала школа. И решила школа этого так не оставлять.
– Сейчас уже в это не вмешиваются, - отрезвлял всех преподаватель физкультуры. Но он забыл, что давать добрые советы десятку возбужденных женщин - не просто пустое дело, а и небезопасное. На него, единственного мужчину, вылилось то, что должно было вылиться на Алексея Николаевича, будь он здесь… Физкультурник слушал и сочувствовал Алексею Николаевичу и благословлял судьбу, что сам недавно развелся мирно и без шума.
***
Ленка убежала с уроков. Вчера она с удовольствием помогала матери с полом и, конечно, ничего не выучила. Сегодня же увидела, что к матери на урок пошла инспекторша, поняла, что у Анны Антоновны будет трудный день и будет ей не до дочери, а учителям - опять же из-за инспекторши - ие до Ленки, поэтому улизнула из школы легко и спокойно.
Скорее бы конец этой проклятой школе, скорее бы! И куда-нибудь сбежать бы… Может, пока родители разводятся-сводятся, они оставят ее в покое и не будут приставать с институтом? Ведь ей ничего не нравится! Ничего!
Если совершенно откровенно, то хотелось бы Ленке ехать и ехать в бесконечность на машине с хорошим парнем. И чтоб все кругом проносилось мимо, мимо… Потом - может быть! - она родила бы от этого парня ребеночка. Потом - может быть! - она пошла бы работать в библиотеку, причем техническую, чтоб приходили не эти несчастные книголюбы, чокнутые на фантастике и детективах, а солидные люди. И она помогала бы им. Она любит помогать, такое у нее амплуа. Она безынициативна, никогда не была лидером - так о ней писали в характеристике для «Артека», но великолепный помощник (второе лицо) всех лидеров и инициативных. Вначале Ленка обиделась, а потом разобралась, что это и справедливо, и необидно, тем более что лидеров и инициативных пруд пруди… Только работать некому.
Ленка понимала, что идеальный, на ее взгляд, вариант жизни у нее все равно не получится. Все будет довольно обыденно. Ее будут пихать куда-нибудь в институт и запихнут-таки. А дальше начнет разматываться серая, серая лента будущего, как у мамы и папы, у тети и дяди, как у всех… Мелькнула тут недавно надежда, что появится машина. Даже голова закружилась от такой возможности, но… Какая там она, предположим, ни стерва, но настаивать на машине, когда, может, у родителей что-нибудь сладится, она не будет. Ее точка зрения - им надо расходиться и попробовать начать все сначала. У отца даже есть что-то конкретное, что касается матери… Хотя если ее пообтесать по бокам, вполне ничего еще женщина. В том-то и весь ужас их брака, что никто из них не старается стать лучше. Ленка приходит к подружкам - то же самое. А вот есть одна мама, у которой нет мужа, так она выглядит моложе дочери. Конечно, если умирать в сорок лет, как было раньше, это нормально. Опустился, дошел до ручки - ив ямку. Но теперь ведь живут, слава богу, долго. У родителей еще полноценной жизни - ого-го! А на кого они похожи? А мать боится разрыва, боится панически. Или это в ней играет самолюбие? Во всяком случае, пусть как хотят…
Ну а если б купил ей отец машину? Разве можно было взять и поехать в неизвестном направлении, чтоб все мимо? Все равно ведь нет! И парня пока нет… Ничего нет. И все равно не печально это, а радостно, потому что все впереди…
