Алексей Николаевич лежал тихо и обреченно. Когда Анна вошла и по-хозяйски начала вытирать пыль в кабинете, он ощутил вдруг впервые и окончательно, что никакого обмена не будет. Никуда не уйдет Анна - это ее гнездо, а у него не хватит сил вырвать ее из него. И есть единственный выход решить все их проблемы - уйти с чемоданом. Как ушел Федоров. И все будет хорошо и покойно, и никто ничего не скажет о нем плохого. А кабинет - что кабинет… Сегодня он ему не помог… Пришел, лег, и все при нем осталось. Надо сказать это Вике, прямо сейчас же позвонить и сказать: «Я беру такси и приезжаю навсегда». Телефона в кабинете не оказалось, шнур вился по полу, за телефоном надо было идти в другую комнату. Почему-то эта процедура представилась Алексею Николаевичу тяжелой, изнурительной работой. Но он встал и пошел звонить.
Вика была очень обижена на Алексея Николаевича. Почему он так себя ведет, будто она в чем-то виновата? Разве во всей их истории она не самая большая страдалица? Ведь только ей грозят разного рода неприятности.
Во-первых, могут не принять в партию. Это для нее катастрофа. Это значит никогда не выбиться ей из рядовых корректорш и ослепнуть в конце концов на этой чертовой работе. Да и вообще потянется за ней дурная слава, хоть ни в чем она не виновата. Вот почему она так просила его потерпеть и не решать никаких вопросов, пока все у нее не уладится.
Ну ладно, пусть Анна дозналась. Все тут не предусмотришь. Но неужели он не мог поставить дело так, чтоб не смела она трезвонить в партком? Должен же он был где-то стать плотиной на пути неприятностей, которые теперь на Вику повалятся. Ну ладно. Не встал. Вика давно знает, что не тот Алексей человек, чтоб быть кому-то или чему-то помехой. Он слабый, беспомощный, это для нее никакое не открытие. Собственно, с этого-то все и началось - с его слабости, мягкости. Она к нему, именно к такому, потянулась, потому что сильным была сыта по горло. Она знает, как бывает у сильных. Они все перекусывают зубами, и сразу! Вот Федоров, он хоть на минуту задумался, что непорядочно бросать женщину? Ему это и в голову не пришло. Сильным вообще мысли приходят реже, она это заметила. Способность перекусывать заменяет им некоторые мыслительные процессы. Как ей близок стал Алексей Николаевич, совершенно неспособный ничего перекусывать. И она так все хорошо придумала с Анной, чтоб ни в чем не ущемить ее, не вызвать чувства страха. Ну, не вышло. В конце концов и это можно предположить: нормальная баба, не хочет терять и мужа, и трехкомнатную квартиру сразу. Это Вика, балда, упустила из виду, а надо было додумать, что Анна - нормально расчетливая женщина. Конечно, для Алексея, для его самолюбия плохо, если он переедет в квартиру Федорова, но ведь дает ей тетка деньги? Дает! Вот их и надо будет употребить на обмен. И поменять меньшую на большую, и пусть Анна подавится своей квартирой. Во всяком случае, тогда у нее уже не будет никаких оснований для претензий. Так что если разбираться в ситуации - ничего безысходного нет, а, наоборот, мудрая жизнь сама так расставила фигуры, что у них оказался один-единственный выход, но он во всех нравственных отношениях лучший, и если они так поступят, то у нее может быть все благополучно на приеме, никто ни в каком расчете ее не обвинит. Алексей же ведет себя как-то не так. Вот, например, сегодня смылся. Им бы сейчас объединиться, а он бежит к себе домой, как в нору. Как он не понимает, что теперь его нора там, где она, Вика. И она решилась позвонить ему вечером сама.
Возвращаясь с политзанятий, она совершала свой обычный пострабочий ритуал - булочная, молочная, галантерея. В булочной ей повезло - были рижские батоны, и она взяла впрок, имея в виду, что Алексей не сегодня завтра переедет к ней окончательно и бесповоротно. В молочном магазине тоже удача - были в продаже глазированные сырки и фруктовый кефир, а у выхода из магазина торговали штучными сосисками. В галантерее к прилавку вилась очередь, а к верхней витрине английской булавкой был приколот и болтался, как флаг на корабле, серебристый импортный бюстгальтер. Вика встала в очередь. Она поступила так скорее инстинктивно, чем по необходимости. Лифчиков в ее обиходе было много и всех расцветок. Серебристых, правда, не было. Она стояла и думала, что, в сущности, он ей ни к чему - серебристый. Цвета и оттенки имели значение раньше, при Федорове. Вот уж кто умел любить глазами! Он ставил ее и ходил вокруг, и клал ей на плечи разные тряпки, и она, как манекенщица, должна была то сгибать руку в локте, то ногу в колене, то закидывать голову назад. Интересно, проделывает ли он эти штуки со своей математичкой? Обряжает ли ее, как обряжал Вику: «Ну-ка, ну-ка, Клотильда, убери зеленый цвет, он тебя мрачнит… Феня, запомни, ты женщина холодная, тебе себя надо утеплять желтеньким… Повернись, повернись… Вот так! Знаешь, ты слева красивее… Поворачивайся к нашему брату левой стороной». Она тогда думала - это игра. Ей было даже интересно. Сейчас понимает - это же были сигналы бедствия! Алексей совсем другой. Она проделывала с ним эти штуки с одеванием - раздеванием, он терялся и смущался, а главное - ни черта не понимал ни в зеленом, ни в желтом. Не видел он, что ее мрачнит, а что оживляет. Поэтому, положив в сумочку серебристый лифчик, Вика вздохнула: десятки как не бывало, а она ведь собирается в долги влезть. «Продам, если что…- решила Вика. - Не буду отрывать пока ценник».
***
Шнур от телефона был бесконечным. За это время Алексей Николаевич успел сформулировать, что он хочет сказать Анне. «Я вел себя, Анюта, как последний… Конечно, ты должна здесь остаться… И говорить нечего… Ты собери мне мое, а коллекция пусть пока повисит… Ты вытирай с нее пыль…»
В коридоре не было света, только узкая полоска под дверью кухни… Такое в его жизни уже было - темный коридор и полоска света. Как он мог забыть, что многие детские годы определяло его жизнь? Впрочем, ничего удивительного: он забыл то, что хотел забыть. Это проклятый шнур навел его на воспоминания.
…Ему семь лет, и это 42-й год. Он встал ночью в уборную и вышел в темный, заваленный, заставленный, пахнущий кошками, газом, рабочими спецовками и резиновыми сапогами коридор. Под дверью белела узенькая полоска света. Он присел на чей-то ящик подождать. Было холодно, хотелось спать, но кто-то основательно поселился в уборной. Тогда он встал и деликатно постучал в дверь, потому что «это коммунальная квартира, а не личные апартаменты». Так всегда говорил их сосед, снимая с конфорок чьи-то закипающие кастрюли, выпрямляя велосипедные спицы под чьей-нибудь дверью. Если сосед говорил «апартаменты» - это значило, что кто-то очень распустился и полагалось стучать, снимать, указывать, жаловаться, потому что - не апартаменты. Слово это было ругательством, как, например, проститутка. Вот почему Алексей постучал тогда в закрытую дверь. То, что постучал деликатно, было «издержкой» его домашнего воспитания, в котором вежливость считалась качеством положительным. За дверью не прореагировали, и он продолжал ждать. Было холодно, дуло, и он прижался к соседской вешалке, зарылся в душные вещи. Стало тепло, и он задремал.
Чего стоит наша деликатность? Постучи он тогда громко, кто-то обязательно бы услышал - какой сон в 42-м году? И вышел бы, и тогда, может, помогли бы тому человеку, что умирал в таком неподходящем месте от инфаркта или инсульта - не очень вникали отчего, - и он бы, мальчик, не уснул в этой согревшей его вешалке, и не случилась эта беда, этот скандал на всю квартиру, весь дом, весь квартал. Он испортил фетровые боты и новые галоши с мягким малиновым нутром, они так вкусно пахли, эти галоши, пока он не уснул, ему даже хотелось их полизать. Ему всегда почему-то хотелось лизать новые галоши.
К нему прицепилась обидная кличка, и был период, когда он больше всего на свете хотел умереть. Но потом уехал мальчишка, который особенно мучил его, мать выплатила стоимость испорченных бот и галош, и только сосед, тот, что говорил про апартаменты, клал время от времени на плечо Алексея руку и называл его той самой кличкой. Он не желал обидеть, он просто считал это нормальной добрососедской шуткой. Как Алексей ненавидел эту квартиру, как ненавидел! Ненавидел и боялся этой вынужденной общности, этого вывернутого для чужого обозрения личного, интимного - лифчиков, трусиков, пеленок… Какое счастье, что это все в прошлом!
***
Анна стояла в кухне и прислушивалась. Сначала, когда Алексей вышел из кабинета, она решила, что он идет к ней… в кухню, и, наверное, сейчас и состоится тот главный, самый важный разговор. Жаль, нет Ленки. Они бы сели и поговорили один раз и навсегда. Все самое главное в жизни человека бывает один раз. Она, Анна, знает это точно. Все, что во второй раз - вторично. Но этой негодяйки нет, значит, будет у них разговор вдвоем. Ну что ж… Она готова. Она готова защитить и себя, и Ленку, и его - если уж на то пошло - дурака.
