И как только взбрела в твою голову, Лидка-Лидуха, прекраснодушная мысль погореть на высоком костре самоотверженности и жертвенности?… А что ж еще твоя любовь?… За что еще меня можно полюбить? «Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним…» Неужели никто не рассказал тебе, что этот костер хорош на мгновение, а не на годы, очень уж много нужно для него горючего материала, откуда ему взяться у тебя, что ты видела в жизни, что ты знаешь? Что я буду делать, когда впущу тебя в свою жизнь, а потом ты уйдешь, забыв даже дверь прикрыть, как ушла от Кости, а он ведь по сравнению со мной… черт его знает, кто он по сравнению со мной, но что я тогда буду делать, — об этом ты подумала? Однажды тебе захочется, чтоб кто-то обнял тебя, просто обнял, и прижал к груди, и провел вздрагивающими пальцами по твоей коже, — что ты мне тогда прикажешь делать? Рассуждать о свободе любви? Убить тебя и себя? Или стать рабом, чтобы сохранить тебя, закрыть на все глаза, растоптать в себе человека?… Не выйдет, меня это не устраивает, я не способен ни на то, ни на другое, ни на третье. Понимаешь, не способен…
И снова тянутся мимо нас — когда это мы успели повернуть? — общежитие строителей: теперь из открытой форточки тоненькой струйкой сочатся пар и музыка, кажется, вальс Прокофьева из «Войны и мира»; старое кладбище: четко отпечатан в подсвеченном уличными фонарями небе черный силуэт полуразрушенной часовенки-каплички за звонкой железной оградой, вот бы провести сейчас по этой ограде палкой, наверно, весь мир разбудил бы!..
А вот и автобаза с полосатым шлагбаумом — интересно, что снится этим машинам, на которые сыплется, сыплется снег, — неужели теплый гараж?…
Возле кинотеатра Лида медленно-медленно, как-то боком валится в сугроб. Я вижу только ее узкую спину, туго обтянутую ворсистой тканью пальто, и подкорченные ноги в тоненьких туфлях, и мне становится страшно.
— Лида, — говорю я и не слышу собственного голоса, — вставай. Я ведь не могу поднять тебя, Лида, вставай, и пойдем домой.
Если бы в эту минуту нашелся на свете хоть один добрый волшебник, который сказал бы мне: «Отдай душу, отдай завтрашний день и все остальные, сколько их еще у тебя будет, а взамен получишь вот сейчас, немедленно, две здоровых и сильных, широких, как лопаты, мужских руки», — я не колебался бы и одного мгновения. Я подхватил бы ее на эти руки, легкую, как воробей, и окоченевшую, как сосулька, и отнес домой, и по дороге я чувствовал бы, как щекочет мне щеку тугой завиток волос, выбившийся из-под ее шапочки, а там будь что будет. Но добрые волшебники живут только в детских сказках, а я давно не читаю сказок и давно не верю им — с той самой осени сорок седьмого года…
Но Лида встала сама, так же медленно, как и падала, и пошла, покачиваясь, впереди меня по скользкому, присыпанному снегом тротуару, будто по ледяному карнизу над бездонной пропастью.
28
Иногда мне кажется, что во мне живут два совершенно разных человека. Один — напористый и энергичный: обложившись словарями, он читает в подлиннике Шекспира; неделями ковыряется в поломанном радиоприемнике; до хрипоты спорит на занятиях литературного кружка о современной поэзии — одним словом, обыкновенный парень, с некоторым опозданием заканчивающий филфак, в меру самоуверенный и в меру невежественный; второй — его полная противоположность: вялый скептик (чудак, на кой шут тебе этот Шекспир на английском, когда есть такие превосходные переводы!), склонный к нудному самоанализу (в любой мастерской твой приемник отремонтировали бы в сто раз быстрее и лучше, ты зря тратишь время и силы, это никому не нужно, ни тебе, ни другим), болезненно застенчивый и совершенно неспособный к действию (что изменится в твоей жизни, если ты даже поедешь с ребятами на картошку, все равно они будут работать, а ты валять дурака и создавать видимость работы, и от этого будет скверно не только тебе одному — всему курсу)… Как ни странно, эти двое довольно мирно уживаются во мне, только иногда они лениво спорят, и тогда мне кажется, что сам я отступаю в сторону и безучастно прислушиваюсь к ним, словно раздумываю, чья позиция мне ближе.
Первый
А все-таки, черт побери, я наловчился чистить картошку. Стоило только догадаться закрепить на месте нож, и сразу дело пошло на лад. Двадцать минут — и полная кастрюлька. А Данила когда-то говорил — час…
Второй
Не проще ли было сходить поужинать в столовую?
Первый
Конечно, проще, но разве дело в ужине!
Второй
А в чем же?
Первый
Неужели ты не понимаешь? Мне приятно, что я сообразил закрепить нож, что теперь я могу сварить картошку даже в три часа ночи, когда все столовые закрыты.
Второй
Очень хорошо! Но твоя картошка уже сварилась, она уже остывает. Почему ты не ешь?
Первый
Не хочется. Не хочется есть, это же экспериментальная картошка, я недавно обедал. Куда мне столько есть!..
Второй
Конечно, куда тебе столько есть… Да на твою картошку противно смотреть, не то, что есть. Ты острогал ее своим закрепленным ножом, как палку, — из трех килограммов едва набралась маленькая кастрюлька, а ты еще радуешься. Кого ты хочешь обмануть? Себя?
Первый
Никого я не обманываю.
Второй
Обманываешь! Ты хочешь убедить себя, что ты не хуже других: вот даже картошку чистить научился. Вся твоя жизнь подчинена тому, чтоб убедить себя, что ты не хуже других, это комплекс неполноценности, физической «неполноценности, ты никогда от него не избавишься.
Первый
Комплекс неполноценности… Что это еще за новомодные словечки? Я ни в чем не убеждаю себя, я делаю только то, что мне нужно, что необходимо всякому.
Второй
Костя Малышев никогда не чистил картошки и никогда не ремонтировал приемников, он даже не знает, как держать в руках паяльник, да это и не- нужно при современном разделении труда, и все же ты, умелец, завидуешь ему. Ты — ему, а не он — тебе.
Первый
Нашел о ком говорить, о Косте…
Второй
А что? Отличный парень! Вышла же Лида за него замуж…
Первый
Она и за меня вышла бы. Помнишь, как она говорила: «Саша, я тебя люблю!» Она говорила мне это раньше, чем Косте. Я даже не уверен, сказала ли она ему хоть однажды такие слова. Она и за меня вышла бы, просто я не хотел связываться.
Второй
Снова врешь. Ты боялся, что через год-другой она начнет изменять тебе с первым встречным, потому что постоянно будет ощущать, что ты не такой, как другие, ты хуже их. Ты головастик, а женщины не любят головастиков. Они любят сильных, красивых, самоуверенных…
Первый
Больно ты знаешь, каких они любят! И вообще нельзя стричь всех под одну гребенку, это глупо. Почему все женщины должны быть похожи на Лариску Клавину? Лида, например, нисколько на нее не похожа.
Второй
Блажен, кто верует, тепло им жить на свете… Помнишь, сколько игрушек мы переломали в детстве, чтобы узнать, что там внутри, и как нам было обидно, что внутри пусто? Всегда пусто. И всегда хочется поломать.
Первый
Люди не игрушки, ты что-то путаешь.
Второй
Я не путаю, для нее ты можешь оказаться игрушкой, в этом все дело. Ведь она считает тебя чем-то вроде Корчагина, в ее глазах ты овеян романтическим флером — этим платьем голого короля. А ты не Корчагин, сам знаешь. Неужели ты еще не убедился, что для тебя было бы гораздо лучше, если бы ты обогнал Димку, а не наоборот?…
Первый
Я действительно долго так думал. Но в тот день, когда Лида сказала: «Саша, я тебя люблю!»- я решил, что не стоит об этом жалеть. У каждого своя судьба…
Второй
Судьба… Что это такое? Пьяный шизофреник, сбежавший из сумасшедшего дома и не ведающий, что творит? Уэллсовский невидимка, который может ласково похлопать по плечу, а через минуту дать в морду?… Что-то мистическое, случайное… На судьбу кивают лишь слабые и безвольные; разве тебе не твердили всю жизнь, что человек сам хозяин своей судьбы?! А какой из тебя хозяин? Тростник на ветру, как когда-то говорили.
Первый
Говорили иначе: мыслящий тростник. Это очень важная деталь — мыслящий…
Второй
Еще бы! И что же, ты стал счастливее оттого, что Лида сказала: «Саша, я тебя люблю»?
Первый
Это гораздо сложнее, чем ты думаешь. Я стал счастливее и несчастнее одновременно. Как наша дворняжка Альма, помнишь? И хочется верить, и боишься: а вдруг раскроят ломиком голову…
Второй
Вот именно. Ты боишься ходить в гости и в столовую: а вдруг прольешь на скатерть суп или кофе и кто-то недобро ухмыльнется над твоей неловкостью. Боишься съездить на пляж: а вдруг детишки начнут показывать на тебя пальцем. Боишься сцепиться с подлецом: ведь даже самый последний подонок, пожалуй, не решится поднять на тебя руку. Тебе слишком везет на хороших людей. Тебя всю жизнь окружают хорошие люди, они для тебя из кожи готовы вылезти, без них ты и ломаного гроша не стоил бы. А мир, к сожалению, пока состоит не только из хороших людей, когда-нибудь эта везуха кончится, и тебе так врежут, что ты не встанешь. Ты сам знаешь, что это может случиться, вот откуда твой страх.
