Наконец мы со всеми распрощались и вышли наружу. На большой дороге, как и прежде, не было видно ни людей, ни подвод. Как будто народ боялся высунуть нос из домов, чтобы не нарваться на неприятности. Не заходя в село, мы повернули в сторону имения. Сначала шли трактом, когда оказались в «нейтральной зоне», вне видимости со стороны села и имения, сошли на обочину и двинулись лугом и опушкой леса, укрываясь за кустарником.
— Где тайная тропка, о которой ты давеча говорил?
— Какая тропка? — с деланным удивлением спросил Петр.
— Та, которой ты собирался скрытно пробраться в наш дом.
— Тебе, барин, по ней не пройти, там умение нужно.
— Как-нибудь пройду, не хуже тебя! А ты заметил, что ни в имении, ни в селе совсем не видно людей?
— Понятное дело, все прячутся, — ответил парень, невесело ухмыльнувшись, — управитель кого поймает без дела или вообще на глупости — сразу на правеж ставит, под плеть, а то и в яму в колодки. Он порядок уважает, одно слово — немец! Эти, которые со мной сидели, половина местные, за всякий пустяк муку примали. Один вообще за пустяк попался, велико дело, с музыкального ящика гладкую доску снял, телегу поправить, так за такое мелкое дело под плети и в колодки! Это где такое видано? А уж коли косо взглянешь или как по-другому не пофартишь, то всё — со света сживет!
— Понятно, — согласился я, — оторвал мужик от рояля крышку, телегу исправить — великое дело! А ты знаешь, что в любом деле без порядка нельзя? — завел я бестолковые барские нравоучения. — Вот ты не смазал оси у кареты, они и поломались. Это что, хорошо? Конечно, изуверствовать как фон Герц негоже, но и когда человек в понятие не входит, себя не исполняет, тоже нехорошо, — попытался заступиться я за абстрактное понятие порядка расхлябанным и неточным крестьянским языком.
— Ну, чего вы все ко мне пристаете с этим дегтем, — неожиданно вспылил Петр. — Ось не от дегтя лопнула, а потому как Пахом ее ночью подпилил, — сердито докончил он.
— Зачем же ему ее было подпиливать? — удивленно спросил я. — Его что, за деньги подкупили?
— Не, — усмехнулся Петр, — какие такие деньги, кто за глупость платить будет. Проиграл он Семену в бабки, а тот и задал ему задачу, за ночь дубовое бревно перепилить.
— Ты это серьезно? — глупо улыбнулся я, понимая, что никогда не смогу найти общий язык с нашим загадочным народом. — В бабки проиграл ось?
От этого сообщения рушилась вся моя стройная схема коварного заговора, так точно укладывающаяся в прокрустово ложе детективной теории.
— Это что же за игра у вас такая?
— Не в бабки он ее проиграл, — недовольный собой, что сгоряча заложил товарища, объяснил спутник. — Пахом сам сделал пилу и начал хвастать, что такой второй на всём свете не сыскать. Она, говорит, хоть что перепилит, хоть дуб вековой. А как проиграл он Семену в бабки на пожелание, по-вашему, по-барскому, в фанты, Семен-то и повелел ему егойной пилой дуб спилить.
— А зачем ему надо было карету-то портить?! — почти с мистическим ужасом спросил я.
— А где ему в поле, где ночевку делали, было дуб найти? Ему для форсу, чтобы пилу оправдать, твердое дерево нужно было. А уж коли проиграл — сполняй! Так он всю-то ноченьку без сна под каретой-то лежал, пилой скрябал. Руки в кровь изодрал, а всё одно до утpa дело доделать не успел! Теперь он как есть проигравший!
Я вспомнил Пахома, услужливого тридцатилетнего мужика с детской улыбкой. Он первый брался за любое дело, и всё буквально горело в его руках. Он мог не то что перепилить ось, — а целиком карету.
— Так, — уныло сказал я. — Получается, это не барон нам карету испортил!
— Зачем ему было ее портить, он мужчина строгий, хозяйственный, одним словом, немец!
— Тогда, — начал я говорить и замолчал, чтобы не нарываться на новые перлы непрогнозируемой народной мудрости.
Тогда всё получалось ровно наоборот. Барон, оказавший помощь путникам, узнает от соотечественника-кузнеца, ремонтирующего рыдван, что авария была нами самими спланирована, вероятно, для того, чтобы найти повод попасть в имение Закраевских.
Один из путников, под видом врача, проникает к графине, которую держат в заточении, и начинает вести с ней какие-то переговоры.
Этот же псевдоврач, лечащий не лекарствами, а «руками», заводит знакомство с болтливым мажордомом и что-то долго у него выпытывает. Что остается думать барону? Одно. К нему засланы шпионы. Тогда он похищает их дворовых людей, чтобы под пытками выведать у них планы господ.
В эту схему укладывалось почти все, что происходило последнее время, кроме, пожалуй, необычного интереса библиотекаря к книге о черной магии и к сабле, похищенной мною у сатанистов. Впрочем, одно другому не мешает — наше столкновение могло быть неожиданной, фатальной случайностью для обеих сторон.
Что мне делать теперь дальше, я не знал: идти к барону открыться — было опасно, с его жестокостью и мнительностью можно было загреметь безо всяких фанфар, а если начать прятаться — это утвердит его во мнение, что мы «шпионы».
Я начал всерьез беспокоиться за судьбу спутников, оставшихся в гостевом доме.
Когда я уходил, они еще отсыпались после крутого вчерашнего загула, и справиться с ними мог и младенец.
— Нам нужно незаметно попасть в гостевой дом, — сказал я Петру.
— Велика задача, только я за тебя опасаюсь, как ты не крестьянского происхождения — не пройти тебе.
— Почему это ты можешь пройти, а я нет? — удивился я.
— Как на тебе аккурат барское платье, а дворовые люди лаз для простого звания копали — порты-то и изорвешь.
— В дом есть подземный ход? Для чего?!
— От строгости управителя. Как он за порядком присматривает и чуть что в колодки сажает, а дворовым когда нужда есть по своим надобностям — то и ползут. Только узко там, на брюхе ползти требовается. А ты как в барском платье, тебе то будет не лестно.
— Действительно, — согласился я, глядя на свою одежду, существующую в единственном экземпляра — Платье мне жалко.
— Да и не пройти тем ходом по свету, враз заприметят. Дворовые лаз-то не длинный прокопали, поленились. Лишь до кустов диковинных. Ночью-то что, от хором не видно, а по дневному свету сомнительно.
— Так что же нам делать? Ждать темноты?
— У кумы можно посидеть, да и новости она скажет.
— Погоди, у тебя что, кума здесь есть?
— Наше дело молодое, — обиняком ответил Петр. — Она, конечно, не по родственности кума, а так, одново, баба справная, вдовая — ей тожеть мужеская ласка требовается.
— Ну, ты даешь! — удивился я такой половой прыти и впервые посмотрел на Петра, как на объект женской привязанности. С этой точки зрения был он вполне интересен: коренастый, кудрявый, с аккуратной русой бородкой и ласковыми, особенно теперь, когда заговорил о женщине, глазами.
— Также, поесть нам требовается — со вчерашнего дня не жрамши, брюхо подводит.
— Ладно, делать нечего, пошли к твой куме, — согласился я.
У меня уже тоже сосало под ложечкой.
— Ты, барин, не сомневайся, она баба чистая, — обрадовался моей сговорчивости мужик, — тебе-то будет не зазорно.
Теперь, когда появилась цель куда-то попасть и определился азимут, мы пошли скорее и, пробравшись между хозяйственными постройкам и сараями, проскользнули в какой-то амбар, который примыкал к избе, в которой жили дворовые люди. Порядок, наведенный бароном, в этом случае играл с ним злую шутку — никаких праздношатающихся людей не было, и нас никто не увидел.
Пассией Петра оказалась полнолицая прачка, немногим старше его летами, но еще вполне ничего. Русобородый красавец успел совсем растопить ее сердце, так что она прильнула к любовнику, не стесняясь моего присутствия.
— Ты, Марфа, того, не пужайся — это нашего барина брат, Лексей Григорьич. Он хоть и барин — а прост.
Марфа ничуть не испуганная, ласково мне улыбнулась и поклонилась:
— Будьте гостями дорогими! Проходите в горенку.
Мы вошли в тесную коморку с одной лавкой у окна. Как гостей, она усадила нас на ней рядком, а сама осталась стоять.
— Куда же вы подевались, Петр Иванович, я уж все глаза просмотрела вас глядючи? — с ревнивым упреком в голосе спросила она.
— В яму меня ваш управитель посадил, — недовольно сказал мужик, — вон, Лексей Гргорьич, спасибо ему, выручил. Вот нюхни, весь тюрьмой провонялся!
— Ах, ирод, ирод! — охнула Марфа. — Отольются ему когда-нибудь наши слезки!
— Ты, Марфа, того, поесть нам собери, а то я со вчерашнего дня крохи во рту не держал.
— Я мигом, касатики, — засуетилась женщина, — и покормлю, и что надо простирну. Только пища у нас простая, народная, — извиняющимся тоном предупредила она меня.
— Ничего, съем и народную, — пообещал я.
Марфа бросилась обихаживать своего возлюбленного, и вскоре тот уже сидел как падишах в чистом исподнем белье ее покойного мужа и уписывал за обе щеки пшенную кашу, щедро сдобренную маслом.
