Глава 2
Не мне решать проблемы добра и зла. Но интересно, как люди ухитряются видеть только то, что им хочется. Предположим, я дурно поступила, выйдя замуж за Уолтера, но почему же он не замечал злого начала во мне раньше? Я не говорила, что люблю его. Если это не насторожило его до брака, почему он так страдал потом? Почему его все больше задевало то, что я не вышла бы за него замуж, не будь он богат?
Я виновата ничуть не меньше, чем он: вроде не дура, а сделала этот шаг, не подумав как следует. Как-то я напомнила ему, что, принимая его предложение, ни словом не обмолвилась о любви. Он в свою очередь немедленно возразил мне, что обещание любить мужа – это часть брачной клятвы. Мне даже показалось, он ждал этого разговора и заранее к нему подготовился. Сами эти слова или напыщенность, с которой он их произнес, чтобы подчеркнуть мою вину, обозлили меня, и я спокойно выговорила ужасную фразу – самую ужасную из всех: «Прекрасно. Но я ведь обещала еще и подчиняться тебе. Приказывай – я все выполню».
Бог свидетель, у меня было больше возможностей узнать мужчину, за которого я вышла замуж, чем у многих других женщин. Я наблюдала за Уолтером Штаммом и его семьей на протяжении всего того первого лета. И ничего не вынесла из этих наблюдений, кроме возросшей ненависти к Хелен Штамм. В тех редких случаях, когда он приезжал без нее, мы вели себя как школьники во время каникул: делали, что хотели, ели, когда были голодны, и дурачились, словно беззаботные дети, до тех пор, пока Лотта, услышав что-нибудь нелестное о матери, не вставала на ее защиту, и это отрезвляло нас. Я думала лишь о том, как хорошо было бы освободиться из-под власти Хелен Штамм, как прекрасно прошло бы лето, если бы мне никогда больше не пришлось услышать, как она советует мне подольше заниматься с Борисом, потому что погода портится; или велит Лотте позвать отца из сада, потому что обед остывает; или сообщает мужу, как только он входит в дом, что он перегреется, если не снимет свитер. Тогда я, должно быть, ошибалась, полагая, что она готова пресечь любую его инициативу; возможно, ошибаюсь и сейчас, думая, что она бы ее приветствовала. Видимо, я стала ощущать свою связь с этой несчастной женщиной – связь, которой на самом деле не существует.
Но почему же я не замечала, что, когда Хелен Штамм забывала дать мужу команду, он сам спрашивал ее, что ему делать?
Мистер Штамм не умел водить машину. Когда они с женой ездили вместе, за рулем была она. В других случаях, когда ему, например, требовалось осмотреть какой-нибудь дом, вести машину приходилось одному из молодых служащих его агентства по торговле недвижимостью. Когда мы ехали на озеро, мистер и миссис Штамм сидели на переднем сиденье. Сидя сзади между Лоттой и Борисом, я с удовольствием вспоминала, как вздрогнул их старый величественный лифтер, открыв дверь лифта и увидев миссис Штамм во всем великолепии: в ярко-красной блузке и джинсах в обтяжку с застежкой спереди.
А накануне вечером мы с Дэвидом долго бродили по улицам и потом почти до утра пытались отыскать местечко поудобнее между Томпкинс-сквер и Вашингтон-сквер. Сейчас я чувствовала себя совершенно измученной и с облегчением закрыла глаза еще и потому, что ощущала странную неловкость. Лотта очень вежливо пресекла все мои попытки завести разговор: да, в такой день приятно ехать в машине; нет, ей не жаль, что кончились занятия; да, на озере есть девочки ее возраста. Но как только я исчерпала свой запас бессмысленно-вежливых вопросов, она с радостью замолчала, и это демонстративное молчание было мне неприятно. Я открыла глаза и стала незаметно ее рассматривать. Хвостик на затылке. Спокойное, ничем не примечательное хорошенькое личико. Розовая кофточка и чистые, отглаженные голубые джинсы. Руки свободно лежат на коленях. Типичная американская девочка, здоровая и рассудительная. Только вот почему она не болтает обо всяких пустяках, не надувает губки – не делает ничего, что так свойственно подросткам моей юности? Вряд ли дело только в том, что она из богатой семьи. Я помню семнадцатилетних однокурсниц по Хантеру, далеко не бедных и, наверное, значительно более счастливых, чем я, но ни одна из них не проявляла такого безразличия ко всему окружающему. Я снова закрыла глаза, сказав себе, что глупо из-за этого переживать.
Я проснулась от толчка, когда машина свернула с шоссе и затряслась по проселочной дороге, ведущей к дому, и осмотрелась. С обеих сторон тянулся густой лес. Сделав еще один поворот, лесная дорога неожиданно вывела на большую лужайку, которая простиралась до берега озера. Собственно говоря, там был не один, а целых два дома, выкрашенных в белый цвет, с зеленым бордюром. Большой дом стоял на гребне холма и был окружен верандой с навесом; маленький, больше похожий на однокомнатный коттедж, – ярдах в двадцати от большого, почти у самого леса. Дорожка из гравия вела к маленькому дому и стоянке для машин.
Миссис Штамм подогнала туда машину, вышла и открыла багажник. Мистер Штамм – в безукоризненном сером костюме и белой рубашке с шейным платком, – Борис, Лотта и я подошли к ней.
– Пожалуй, лучше сразу захватить весь багаж. – Она подала мне трехдолларовый ранец, а сама взяла саквояж. – Лотта и ты, Борис, возьмите продукты, а если ваш отец поднимет один из больших чемоданов, мы сможем унести почти все.
Я прошла за ней по выложенной камнем дорожке к боковому входу, остальные шли следом. Она открыла дверь и вошла в дом. Однажды я обедала во французском ресторане, где нужно было пройти через кухню, чтобы попасть в зал. Но до сих пор мне не приходилось видеть ничего похожего на кухню Штаммов. Это было громадное, выложенное кафелем помещение с длинными деревянными столами и навесными полками почти до потолка; с крючков свешивались начищенные до блеска кастрюли и сковородки. Было приятно просто стоять и смотреть на все это, и я в первый раз по-настоящему обрадовалась, что согласилась у них работать. Борис и Лотта поставили плетеную корзину с продуктами на стол и скрылись в глубине дома. Мистер Штамм с чемоданом в руке прошел за ними, и я услышала, как они поднимаются по лестнице.
– Под кроватями наверняка шестимесячные залежи пыли, – сказала Хелен Штамм, – зато кастрюли блестят, потому что миссис Банион обожает их чистить. Давайте поднимемся наверх, Руфь, я покажу вам вашу комнату.
Проходя по коридору, я успела рассмотреть столовую и гостиную. Городская квартира Штаммов была выдержана в строгом стиле; здесь же обстановка была по-деревенски непритязательной. Дорогие антикварные столы плохо сочетались с простенькой ситцевой обивкой мебели и плетеными ковриками на полу и, казалось, смущались, понимая это. (Позднее я научилась отличать плохой дизайн от хорошего. Но в то время мне не приходило в голову, что кто-то может пользоваться услугами дизайнеров, хотя прекрасно знала о существовании такой профессии: почти половина моих однокурсников выбрала специальность «художник по интерьеру». Я не могла предположить, что Хелен Штамм с ее уверенностью в себе может пригласить чужого человека, чтобы он обставил ее дом. Казалось, я приняла как должное противоречие между откровенно плохим вкусом, с которым она одевалась, и элегантным, строгим стилем, царившим в ее квартире. Лишь через много лет я рискнула допустить мысль, что она побоялась бы сама выбирать мебель.) Мы поднялись по лестнице и прошли через просторный холл мимо открытой двери в ее спальню (сочетание оранжевых и коричневых тонов, две широкие кровати с латунными спинками), где у окна неподвижно стоял мистер Штамм; мимо двери в комнату Бориса (зеленое с коричневым, узенькая кровать) и мимо закрытой двери, ведущей, как она сказала, в комнату Лотты. Моя комната находилась в конце коридора. Обои с цветочками, кровать с металлической спинкой, плетеный, как и во всем доме, ярко-голубой ковер.
