– Жаль, что я не курю, – наконец выдавила я из себя. Он ободряюще улыбнулся.
Интуиция мне подсказывала, что надо бы извиниться, но вместо этого я выпалила:
– Мартин собирается пойти добровольцем. – И с облегчением увидела, что Дэвид ошеломлен, – я боялась, что это известие он не воспримет всерьез.
– Ты шутишь.
– Ничуть. То есть точно не знаю, но я пришла домой с работы, а он…
– Эй, – негромко сказал он, – ну-ка, расслабься. Давай без паники.
Взял мои ладони в свои и сжал их. Когда я снова открыла рот, велел мне замолчать и сделать паузу. Я несколько раз глубоко вздохнула и начала сначала:
– Уверена, ты с ним ни разу не говорил за всю неделю.
– Я его даже не видел.
– Да, он почти не бывал дома, – сказала я и, вспомнив, что и сама пропадала целые дни и мы с Дэвидом не виделись, отвела глаза. – Он от всех прятался. После того скандала.
– С чего все началось? Как обычно?
– Приблизительно. – Я рассказала ему об открытках из школы. – Только на этот раз все было хуже, чем обычно. Думаю, ты можешь себе представить. Отец довел его до бешенства, и он – Мартин – швырнул в него цветочный горшок. – Я заметила, что Дэвид пытается сдержать улыбку: он не испытывал особой симпатии к моему отцу.
– Попал?
– Нет. Так, слегка задел. Но отец просто онемел от неожиданности. По-моему, они с тех пор так и не разговаривают. Собственно, никто ни с кем не разговаривает, только мы с матерью. До сегодняшнего вечера я видела Мартина один раз, и он притворился, что спит. А сегодня застала его с этими чертовыми брошюрами, и он пытался их от меня спрятать.
– Армейскими? Я кивнула.
– Бедняга дошел до ручки, – сказал Дэвид. – Наверное, газет начитался?
– Ты имеешь в виду Корею? Но там же нет американцев? – спросила я.
– Теперь уже есть. Но это не значит, что его непременно отправят на передовую.
– О Господи, что этот дурень задумал? С него ведь станется – сам туда попросится.
– Не знаю, что и сказать, – ответил Дэвид. – А ты не пробовала его отговорить?
– Не смогла. – Я встала, прошла между кроватью и стулом, подошла к окну. Было еще светло, и люди вышли на улицу погреться на первом летнем солнышке. – Он ведь и на меня тоже злится. Он…
– Да? Я слушаю.
А я молчу, Дэвид. Неужели ты не понимаешь, как мне трудно говорить с тобой о своих заботах? Разве ты не заметил, что я никогда не просила у тебя помощи? Я всегда боялась, что если ты начнешь меня жалеть, то скоро разлюбишь.
– Он считает, что я пытаюсь руководить его жизнью.
Дэвид фыркнул:
– Кто-то же должен его опекать. Без этого ему не обойтись.
– Дело не в этом.
– Да, знаю. – Раздался звук отодвигаемого стула. Он подошел и встал рядом, глядя в окно.
– А почему он так сказал? Думаешь, была какая-нибудь особая причина?
За дверью раздавались демонстративно громкие шаги: миссис Ландау хотелось узнать, чем мы занимаемся, но подглядывать в замочную скважину она не решалась.
– Я пыталась их остановить, – сказала я шепотом, сгорая со стыда. – Мартин сказал, что не надо было вмешиваться. После скандала я… я укачивала его, как ребенка, чтобы он уснул.
Дэвид помолчал. Потом спросил, чего я хочу от него.
– Не знаю, – шепнула я. – Обними меня, пожалуйста. Он притянул меня к себе. Вздохнув с облегчением, я положила голову ему на грудь.
– Дэвид, – раздался из-за двери настырный голос миссис Ландау. – Ты не голоден?
– Нет, – ответил он.
– Ты почти не ел за ужином.
– Я занят.
Она разочарованно отошла от двери. И Дэвид поцеловал меня.
– Пойдем попробуем вместе с ним поговорить, – сказал он.
Мартин сидел у кухонного стола и пил молоко из пакета. Мне показалось, что он хотел что-то сказать, но, увидев за моей спиной Дэвида, передумал. Матери все еще не было дома.
– Где мама? – спросила я.
– Ушла к Хартманам. Сказала, что вернется поздно.
– Умираю с голоду. – Я открыла холодильник и увидела две тарелки с едой, прикрытые сверху другими тарелками. (В то лето мне предстояло узнать, что есть на свете люди, которые закрывают тарелки вощеной бумагой или алюминиевой фольгой и, всего раз использовав ее, выбрасывают.) Я накрыла на стол для себя и Мартина. Дэвид сел против Мартина, я сбоку. Мартин сделал большой глоток из пакета.
– Ну что, – спросил он Дэвида, – пришел помочь справиться с трудным ребенком?
Я принялась ковырять вилкой рыбный салат.
– Хочу тебя кое о чем спросить, – начал Дэвид.
Мартин осторожно кивнул.
– Предположим, отцу на тебя наплевать. Матери, возможно, нет, но она не хочет вмешиваться.
Я сидела чуть дыша, не отрывая глаз от тарелки.
– Таким образом, остается только Руфь и, может быть, еще я, – продолжал Дэвид. – Ты хочешь, чтобы мы тоже оставили тебя в покое?
– Руфи привела своего адвоката, – негромко сказал брат. Он улыбнулся, и, хотя улыбка сразу же исчезла, вид у него был уже не такой мрачный. – Нет, я этого не говорил. Я не хочу, чтобы вы оставили меня в покое.
– Ладно, допустим, – сказал Дэвид. – Тогда что это за история с армейскими брошюрами?
– Не такая уж плохая идея. Когда вернусь, у меня кое-что будет на счете. Смогу учиться вечерами, днем работать и жить отдельно.
– Идея первоклассная, – сказал Дэвид. – По-твоему, армия – рай земной.
– А по-твоему, я здесь как в раю?
– Но, Мартин, – вмешалась я, – ты же на этой неделе уезжаешь. На два месяца. Зачем сейчас-то записываться?
– Два месяца в летнем лагере, – ответил он. – Просто мечта! Два месяца мыть грязные тарелки и получать двусмысленные предложения от жирных старух.
– И играть в баскетбол.
– Ну да, если останутся силы после всех этих радостей жизни.
– Ты прекрасно знаешь, для баскетбола у тебя всегда найдутся силы.
– А сборы осенью? – вставил Дэвид. – Ты ведь так мечтал об этом.
Мартин не ответил: ему нечего было возразить. Сколько мы его помнили, он всегда мечтал играть в университетской сборной.
– Допустим, – сказал он мне, – два месяца грязной посуды и баскетбола. А в сентябре вернусь – и все начнется сначала. Кроме того, – добавил он, помолчав, – идет война, хотя тебе это, может, и неизвестно. Ты ведь у нас не читаешь газет. – Он подмигнул. – Не понимаю, почему не ты, а я завалил историю. Видно, потому что преподаватель – мужчина.
– Моих знаний вполне достаточно, чтобы понять: тебе нечего делать на этой войне.
– Что значит «на этой войне»? – возмутился он.
– Она хочет сказать, – объяснил Дэвид, – это не вторая мировая. Всем известно, что тогда творили с евреями.
– Идиотское объяснение. На войну идут не из-за того, что творят с евреями, а из-за того, что творят со всем миром.
