Поднялся он уже к полуночи. Вышел в поле, постоял, потыкал носком чарыка вешку. Волна звериной ярости, как озноб, окатила его.
— Власть! — простонал он сквозь зубы. — Дали бы мне власть! Все эти колышки в глаза бы им повтыкал!
Даже в свои молодые годы не двигался так проворно Сухан Скупой. Дыша, как запалённая лошадь, он бегал по полю, спотыкался, падал, ползал на четвереньках — и выдёргивал, выдёргивал, выдёргивал эти проклятые колышки!
Управившись с этой нелёгкой работой и отшвырнув последнюю вешку, он плюнул на неё, отёр с лица пот полой халата. Отдышавшись, увидел, что стоит как раз на том месте, где его земли, приобретённые в голодный год, смыкаются с такими же землями Бекмурад-бая. Подумал и зашагал в соседний аул.
Несмотря на позднюю ночь, Бекмурад-бай не спал. Появление Сухана Скупого он принял как само собой разумеющееся и поставил перед гостем чайник. Сухан Скупой пил с жадностью, обжигаясь и расплёскивая на себя чай. Они не обменялись даже ритуальным приветствием и не заметили этого.
— Что ж такое делается, а? — сказал Сухан Скупой, вылавливая из пиалы крышку чайника, которая упала туда, когда он сливал остатки чая. — Что делается, а? Оказывается, не спросив хозяина, можно распоряжаться на чужой земле? — Он вытащил наконец крышку, обсосал её, положил на чайник. — Можно распоряжаться чужим добром без спроса, да?
— Прошло время, когда спрашивали, — хмуро отозвался Бекмурад-бай.
— Почему прошло? — допытывался Сухап Скупой. — Никогда не было закона, чтоб чужое отбирать. Надо тебе — купи. А как же иначе? Иначе все устои мира обрушатся! Твои земли тоже колышками пометили?
— Наши земли уже поделили. Раздали паши земли…
— Поделили, говоришь? — Сухап Скупой сунул в рот конец бороды, пожевал, лицо его побледнело, глаза стали закатываться.
Бекмурад-бай смотрел на него с невесёлым любопытством.
— Помочь?
— Не надо… Ничего… О создатель! Бьёшь ты по шеям и по хребтам рабов своих!.. Где найдём пристанище?
— Может, арбу запрячь — домой тебя отвезти?
— Посижу ещё… Чая ещё попью… Неужто с соизволения аллаха такое беззаконие творится на земле? Не киамат ли наступает?
— Теперь каждый день киаматов жди, — сказал Бекмурад-бай и крикнул: — Чай несите!
Подождал, пока жена расставила заваренные чайники и убрала пустые, помял в кулаке бороду, словно пробуя её прочность.
— Один конец света уже обрушился на наши головы. Второго ждать будем.
— О создатель! — испугался Сухап Скупой. — Неужто не всё ещё? Какой ещё второй киамат?
— Второй будет, когда скотину твою поделят. А третий — когда жён отберут, одну тебе оставят.
Сухан Скупой всплеснул руками, хлопнул себя по коленям.
— И жён отберут? А если они сами не захотят уходить?
— Власти заставят уйти.
— Куда же им уходить?
— За батраков твоих замуж.
— Неужели за батраков?! — ахал Сухан Скупой.
— И за батраков, и за бедняков, и за всякого плешака приблудного, — смеялся Бекмурад-бай, а глаза его были сумрачными.
Сухан Скупой привычно пожевал бороду, размышляя над услышанным, и усомнился:
— Эти голодранцы себя прокормить не могут, прошлогоднюю шурпу с ложки слизывают. Где для жены хлеб найдут, для детей?
— Прокормят, не беспокойся. Они к труду привычны, а землю твою и скот твой получат — совсем весело заживут.
— Землю-то чем обрабатывать станут?
— Ну, об этом не наша с тобой забота. Власть землю нашла, найдёт и остальное.
Сухан Скупой ещё немного подумал.
— Нет, не пойдут байские жёны за голодных босяков, не бросят своих мужей.
Бекмурад-бай покосился на жену, принёсшую деревянное блюдо с мясом и чурек, усмехнулся одним углом рта. Амансолтан перехватила его взгляд, посмотрела на Сухана Скупого, который уже тянул с блюда кусок пожирнее, чуть заметно качнула борыком.
Да, было между ними всякое — и любовь, и равнодушие, и ненависть, когда Бекмурад-бай задушил свою дочь, посчитав её обесчещенной. Всё было, но незримые узы крепко стягивали два сердца, и Амансолтан не мыслила себя без Бекмурад-бая, как и он, давно равнодушный к женским прелестям своей старшей хозяйки, высоко ценил её умение держать дом, её трезвый ум и самоотверженную верность мужу. Они давно привыкли обходиться почти без слов, понимая взгляд и жест друг друга, поэтому Бекмурад-баю была совершенно ясна безмолвная реплика жены: «Чем класть голову на одну подушку с Суханом Скупым, лучше вообще весь век в одиночестве прожить». Что ж, не согласиться с ней было трудно,
Сухан Скупой пососал мозговую кость, облизнул жирные губы и спросил:
— Как думаешь, инглизы не вернутся? Столько оружия и снаряжения здесь оставили. Может, придут, а?
— Аллах милостив, — ответил Бекмурад-бай. — Не надо терять надежды.
— Значит, вернутся?
— Ребёнок плачет, а тутовник зреет в своё время. Поживём — посмотрим.
— Если инглизы вернутся, землю нам назад отдадут?
— Непременно.
— Ну, тогда дай бог, чтобы они вернулись. Я пошёл, с вашего разрешения. Спасибо за чай, за соль.
Уже стоя в дверях, Сухан Скупой с гордостью признался:
— Я свои колышки все повыдёргивал к шайтану!
— Глупо сделал, — сказал Бекмурад-бай.
— Зачем — глупо?
— Затем, что, рассердившись на коня, по седлу не бьют.
— Так я за эту землю свои кровные денежки платил! Каждую бумажку вот этими пальцами отсчитывал!
— Забудь об этом. Не время сейчас убытки подсчитывать. На зыбучем песке стоим. Чем больше барахтаемся, тем глубже погружаемся. Завтра же тебе это докажут: и колышки снова забьют, и земельного надела тебя вообще лишат, если ещё что-нибудь похуже не случится.
— Землю отбирают — что может быть хуже!
— Выселят, как нашего Аманмурада, тогда узнаешь, бывает хуже или не бывает.
— Бе! За что выселят? Я никого не убивал.
— Он тоже не убивал — шлюха-то эта живой осталась. А всё равно присудили четыре года высылки.
Жуя бороду, Сухан Скупой поскрёб под мышкой, покряхтел от наслаждения, выплюнул откусанные волоски.
— Что же делать посоветуешь? Опять их на место воткнуть?
— Во всяком случае от лишних бед избавишься.
— Ладно. Так я и сделаю.
И он действительно ползал по полю, расставляя вешки по местам, аж до тех пор, пока поблек лунный свет и заалел восточный край неба. Убедившись, что всё в порядке и никто из аульчан не видел его проделок, отправился спать, усталый донельзя.
* * *
Утром на полях Сухана Скупого стали собираться люди. Шли те, кому предстояло получить здесь свой надел, шли и просто так, из досужего любопытства. С гиком и визгом носились мальчишки — народ проворный и вездесущий. Деловито и беззлобно перелаивались собаки, звонкими голосами перекликались женщины. В ауле царило праздничное, хотя и несколько нервозное, оживление.
Вообще безземельные, которым впервые улыбалось счастье похозяйствовать на собственной земле, держались поскромнее, потише, будто действительно сомневались, не заедают ли чужой кусок. Но те, кому пришлось продать свою землю за два батмана джугары или сорной муки, откровенно радовались и не скрывали этого. Кто-то фантазировал о своих будущих достатках, кто-то опасливый остерегал, что. мол, с чужого хлеба живот пучит. В ответ смеялись: хорошо, если вспучит, как у Сухана Скупого, это не страшно. На Сухана ты работал, возражали, а у тебя батраков не будет, с толстым брюхом кетменём не помахаешь.
— Не было случая, чтобы кто-нибудь из нас съел сознательно чужую крошку, — степенно рассуждал Аннагельды-уста. — А если кто и съел, сам того не ведая, аллах простит невольный грех. Но и заноситься не пристало человеку, ибо неугодна гордыня ни богу, ни людям. Нам не надо многого — пятерню в рот не засунешь. Если, конечно, у тебя рот не такой широкий, как у Аждархана[2].
— Или у Сухана Скупого, — поддержали со стороны.
— У Бекмурад-бая не уже!
— У Вели-бая такой же! С виду — куриная гузка, а разинет — верблюд проскочит, ног не поджав!
— Охов, люди, за своим кровным идём, которого мы в голодный семнадцатый год лишились. За своим, не за чужим!
— Верно говорите! Вот у меня десятина всего-то и была, а уж какая землица! Рукой её погладишь — она без полива урожай давала. Всю на танапы порезал, всю продал…
— Наверно, до сих пор глаза не просыхают?
— Могут ли просохнуть, если каждый танап слезами поливал. Не землю — печень свою, отрезая кусками, продавал!
— Да-да, у меня такое же. Домой приходишь — сидят, как галчата с открытыми ртами, в твой рот смотрят. В могиле только и забудешь такое! И лица у всех пухлые, жёлтые, как воск. Траву всё ждал, травой думал поддержаться — где там, пришлось землю за бесценок продать.
— Все мы продавали за бесценок. Я за свой последний танап от Сухана Скупого мешочек зерна принёс. Жена на что безгласная женщина, и та не выдержала, заплакала: «Это и всё, что он дал? Неси ему назад! Пусть он зерно это вместе с землёй нашей проглотит, а я лучше детей обниму и умрём голодной смертью — легче будет». И дети рёвом взревелись, за материно платье цепляются, помирать не хотят. А я стою с мешочком в руках и, что делать, не знаю, впору самому завыть.
