— Не лежи так, отец! — пыталась растормошить его жена. — Нехорошо так лежать. Будто траур по ком-нибудь справляешь. Накличешь беду на наш дом. Вставай, выпей чая!
Но Сухан Скупой не подавал признаков жизни до самого позднего вечера. И лишь когда совсем стемнело, сел на корточки и, размазывая по грязному лицу слёзы, принялся жаловаться на несправедливость судьбы.
— Много несправедливости пришло, а ты ещё сам из плохого самое чёрное выбираешь, — упрекнула жена. — Зачем лежишь, словно в доме покойник?
— Ушла землица, ушла кормилица! — стонал Сухан Скупой и раскачивался из стороны в сторону. — Из поясницы сила ушла, из головы — разум… Что делать мне, что мне делать?..
— Земля ушла — скот остался, — резонно заметила жена. — Всё равно ни разу в жизни не сеял ты и не пахал. На что тебе земля?
— Ай, женщина!.. У лисы враг — её шкура. Я лисой стал. Не будь моей шкурой! Выведут на базар и продадут… продадут… Всю жизнь я по капле, по ложке собирал добро, копил. Почему должен выливать его мисками?
— Не у одного тебя, отец, отобрали землю. У Бекмурад-бая взяли побольше, чем у тебя, а ему это — как блоха собаке. Нисколько даже, не переживает, потому что умный человек. Коня оседлал, нагрудником украсил и поехал куда-то. Специально для людей на коня богатый нагрудник надел! Садись и ты, отец, на своего ишака, поезжай в пески, отведи душу на воле. Ишак-то вон совсем истомился, даже корм не жрёт.
— Ай, женщина!.. В пески поеду — где оставлю свою голову? От чёрных мыслей голова разваливается, как изопревший хурджун. И в песках от дум не спасусь…
— Что поделаешь, отец. Не только у тебя хурджуи развалился. Утешай себя мыслью, что коли просо просыпалось, то хоть куры сыты будут.
— Не просо, женщина, не просо! Что ты мелешь глупым языком! Золото просыпалось! Серебро!
— Успокой свою печень, отец. Неправедное добро никому не пойдёт впрок. Все эти негодники, что тебя обидели, и семьи их сиротами проведут свою жизнь у семи дверей, подаяния просить будут.
— Сухой корки им, проклятым, не дам, — ярился Сухан Скупой, всхлипывая. — Собаками травить буду!
— И правильно сделаешь, отец, правильно сделаешь, — поддакивала жена.
Сухан Скупой не сомкнул глаз до утра. Перед самым рассветом сходил на двор по нужде, кутая лицо халатом, чтобы не узнал кто-нибудь из ранних соседей. И снова плотно улёгся у стены.
Им овладела навязчивая мысль, что все люди радуются его горю… Когда до него доносились песни и смех работающих в поле, он скрипел зубами и умолял аллаха обрушить небо на землю. Он не смотрел в лицо тем, кто заходил в кибитку, чтобы не увидеть злорадства соседей. Если жена оставляла дверь открытой, он торопливо захлопывал её. Сухан Скупой стал мрачным затворником, и даже дети испуганно сторонились его, старались поменьше бывать дома.
Видя, что никакие уговоры не помогают, жена отступилась, решив подождать, пока всё образуется само собой. Но дни шли за днями, а Сухан сидел в своём углу, как крот, и тогда она принесла от знахаря амулеты против сглаза, нацепила их мужу на спину. Он не противился, занятый своими думами. И однажды потемну когда с улицы разошлись все люди, выбрался из дому «Помогли амулеты! — обрадовалась жена, истомлённая непривычным поведением мужа. — Надо знахарю курицу отнести, что ли». Но поворошила постель мужа увидела раздёрганную треугольную ладанку, в которую знахарь зашивал бумажку с заклинаниями, и с сомнением покачала головой: куда же он пошёл, непутёвый? Не за бедой ли своей?
А Сухан Скупой направил свои стопы к Бекмурад-баю — единственному человеку, которому он верил и у которого мог найти сочувствие.
Бекмурад-бай, лишившись, как и другие богатеи аула, земельных угодий, не изменил, однако, заведённого порядка в доме. Двери его всегда были открыты для всех желающих, в котлах непрерывно варился плов, кипел чай. Одни приходили сюда поесть на дармовщину, распарить мускулы добрым наваристым чаем. Других приводило стремление поговорить в своём кругу, посудачить о новых порядках, изругать их всласть. В эти разговоры хозяин обычно не вмешивался, а случалось, что и одёргивал тех, кто перебирал через край в злобные выпадах против аулсовета и вообще против всех большевиков. Это вызывало недоумение, и даже пополз шепоток, что, мол, действительно сильна Советская власть, коли согнула даже Бекмурад-бая, поставила его, как покорного быка, в ярмо Другие не верили в покорность грозного бая, считали, что даром он своего не упустит, а если помалкивает пока, то, значит, так и надо до поры, до времени. И себе мотали это на ус, вспоминая поговорку: «Берегись того, кто не ответил на твой удар».
Сухан Скупой дождался, пока со двора Бекмурад-бая уйдёт последний посетитель, и лишь тогда вошёл в хозяйскую кибитку.
— Долго не видно тебя было, — сказал Бекмурад-бай, ответив на приветствие. — Люди говорили, болеешь. Собирался навестить тебя, да ты опередил, сам пришёл.
Промочив горло пиалой чаю, гость стал жаловаться на жестокосердие людей, радующихся несчастью своего ближнего.
— Две недели дома лежу, с головой укрывшись, на улицу выйти боюсь — всё кажется, что улюлюкать вслед станут. Голодранцы весёлые ходят, песни поют, смеются, мою землицу в пальцах перебирают. Мою землицу, за мои кровные денежки купленную! А деньги эти я в пустом хаузе нашёл, что ли? Или скот чужой угонял? Или на большой дороге грабил? От трупов моих, от праведности состояние дал аллах!.. Завистливыми стали люди, совесть потеряли, на могилы отцов наступают…
— Не всех печалит твоё горе, Сухан-бай, это так. Но и радуются ему, думаю, тоже не все.
— Радуются, бай-ага! Все радуются! Как могу при таком положении вещей на улицу выходить? Вот и к тебе сейчас шёл, пряча лицо в темноте.
— Смотри, как бы, от дурных людей лицо пряча, хороших не проглядел.
— Где они, хорошие? Если в аулсовете голозадый Аллак сидит, если землю делит сирота безродный Меле, откуда возьмутся среди них хорошие люди? Каков сердар, говорят, таковы и нукеры.
— Не хочешь, значит, согласиться со мной, Сухан-ага? — намекающе улыбнулся Бекмурад-бай.
— Не соглашусь! — затряс головой Сухан Скупой; он глотнул остатки чая, пожевал попавшие в рот чаинки и повторил: — Никак не соглашусь! Среди бела дня приходят и делят твою землю, и ни один человек не заикнулся, что, мол, не нужна мне чужая земля, что такая земля — харам. Могу ли после этого согласиться с тобой? Аннагельды-уста все превозносят как честного да справедливого, а он, опоганив своё слово, забрал назад проданную землю.
— Поговаривают, что он собирается вернуть деньги, которые получил за неё.
— К болячкам мне их прикладывать, деньги эти вшивые? Мне земля моя нужна!
— Про землю забудь, Сухан-ага, не отдадут её тебе.
— Дурные помыслы мир разрушат, бай-ага.
— Верно сказал. Перестали мы с тобой отличать дурное от хорошего, вот и начал наш мир разваливаться.
— Мы с тобой силой чужую землю не отнимали!
— Тоже верно. Не своей силой, а чужой нуждой взяли.
— Так люди же сами умоляли купить у них землю!
— Лицо от голода опухнет — жену соседу продашь не только землю.
— Я сам даром могу отдать.
— Ты отдашь, а другой ещё подумает — брать ли.
— По-твоему, не надо было землю покупать? Но ты сам покупал больше моего!
— Бывает, что и конь по небу скачет, когда его птица Симрук унесёт. Погнались мы за даровой прибылью, а ложка-то шире рта оказалась. Не покупать землю мы были должны, а накормить голодных, дать им в долг. А коль не сумели этого сделать, то и жаловаться, выходит, не на кого, кроме как на себя.
Сухан Скупой сунул в рот кончик бороды, помял её зубами, обдумывая услышанное, и решил:
— Непонятные слова говоришь, бай-ага, чужие слова. Видно, хоть с опозданием, но решил ты стать большевиком.
Бекмурад-бай усмехнулся.
— Пока не собираюсь. Да и большевиком меня никто не сделает, если бы я даже пожелал этого. Однако надо присматриваться к жизни, вникать в то, что сейчас происходит. В городе показаться нельзя: самый захудалый с железным клеймом на лбу кулак тебе под нос тычет и «буржуй» говорит.
— Это потому, что знают тебя.
— Нет, не потому.
— А мне никто не суёт.
— Оденься во что-нибудь поновее своих лохмотьев да пойди в город — сунут и тебе. А так, конечно, в кибитке сидя да халатом голову кутая, много ли увидишь. Сказано: «Не будет корня, — не будет и цветка, не будет цветка — не будет и мёда». Мало мы ещё видели, чтобы на судьбу жаловаться. Вот когда завтра заберут твой скот, послезавтра — богатство, а потом — и дом напрочь разрушат, — тогда другие песни петь придётся.
— Тьфу… тьфу… тьфу! Ты хоть с умом-то рот открывай, Бекмурад-бай!
— Не по нашему слову жизнь нынче идёт, Сухан-ага. Промешкали мы где-то, не учли главного. Что толку бросать землю позади прорванной плотины? Надо было перед нею бросать.
