Слегка сбросив темп, Игорь вскочил в вагон и, начальственно бросив товарищам: Грузите, грузите, чего встали? — вполне, впрочем, без последствий, спросил у Васи, где же можно найти ответственного багажника. Василий, разведя руками, но уже с совсем другой интонацией, признался в полном своем невежестве, сообщил, что тот обещал подойти часа через два и, не найдя оплаченной квитанции, вагон отцепить.
— А как же мы платить-то будем? Багажка уже закрыта… — встрял Олег к месту и весьма разумно.
— А у него и можно заплатить, у них там дежурный всю ночь сидит, он всё и оформит.
Сказано это было с таким неуместным оживлением, что Игорь, скосив глаз, прикусил губу: А уж не наш ли это проводничок стукнул? — вспышкой мелькнула, мгновенно погаснув, бесплодная уже мысль.
И снова полился пот, и обессиленные руки снова запихивали мешки на положенное место, но пришел тот момент, когда наконец кто-то выдохнул облегченно: Все — последний.
Уставшие до совершеннейшей апатии, сидели они в купе, а домовитая напарница поила их чаем со свежими коржиками. Некоторые признаки жизни проявляли, устало нервничая, Буба да поминутно поглядывающий на часы Игорь.
— Кстати, Игорюнь, ты почем баки раскинул? — извлек Буба свой кондуит.
Игорь устало пробормотал сколько и почем.
— А у кого?
— Ну, знаешь, там, на мосту, стоит: толстый такой, небритый вечно… — ответил Игорь, снова глянув на часы.
— Ладно, ребята, надо что-то решать, — взял на себя инициативу Олег, — я думаю так: в принципе трое могут уже ехать, а то на самолет опоздаем.
Суетливо были отломлены головки спичек, и руки, волнующаяся- Игоря, безразличные- Фила и Леши, обреченная- Бубы, потянулись к Олегу выбирать свою судьбу.
Буба, разумеется, накликал на себя беду и, вытянув короткую спичку, развел руками, выражая беспомощную покорность гадюке-року. Игорь же, вытянув свое обломанное несчастье, обмер лицом, но тут же натужно засмеялся и попробовал пошутить, силясь не показать.
Плоскость этой шутки, столь неуместной и неумной, что я из симпатии к Игорю не стану ее даже и приводить, так ощутимо кольнула Олега, что он заговорил, держа еще в памяти легкую неловкость за вчерашнее на вокзале:
— Ладно, Игорюнь, езжай. Я останусь.
— С какой это стати? — последовал неуверенный, но незамедлительный пас благородства.
— Да… все равно с девочкой на почте я договаривался, да и нестись сейчас как безумному в аэропорт у меня большого желания нет.
Неестественность последнего замечания столь явственно обнаружила неумелую попытку скрыться под стыдливой маской целесообразности, что все почувствовали ту немотивированную неловкость, какую испытывает хозяин вечеринки, заскочивший в собственную спальню за магнитофоном и обнаруживший там парочку, самозабвенно милующуюся в его же постели.
Оборвав затянувшуюся паузу и подведя черту кристальной рыцарственности диалога, в вагон заглянул тот самый незаметный, обнаруживший при втором появлении под неприметностью облика явные черты зловещности.
— Ну что, ребята, вы заплатили? — негромко спросил он.
— Нет, но…
— Тогда так, — все так же, не повышая голос, продолжил он, — сейчас отцепляем вагон, а завтра, с утра, загоним его на весы, я так думаю, там побольше, чем семьдесят кило на мешок выйдет.
— Простите, можно вас на секундочку, — ухватил его за локоток и увлек в сторону ласково улыбающийся и расточающий дружелюбие Олег.
Погребенный под Олеговским обаянием, человечек позволил увлечь себя в угол вагон, откуда немедля раздались улыбчивый шепот и по-прежнему негромкий, но внятный ответ:
— Нет, ничего не получится, я и так каждый день получаю рекламации, меня скоро с работы выгонят. В общем, короче, — здесь в голосе его послышался металл естественного раздражения человека, мимо которого проплывает весомая взятка, — либо вы сейчас идете со мной и все оформляете, либо я…
— Хорошо, хорошо, одну минутку.
Цунами, землетрясение, рэкет — все это, господа, жалкие никчемнейшие пустяки, в сравнении с такой малозаметной с первого взгляда штукой, как неберущий чиновник.
Вот он, тот самый мерзавец, могущий одним движением сгубить выгодное предприятие, уничтожить процветающий бизнес или поломать дюжину судеб. Счастье еще, что в нашей отчизне нечасто встретишь таких общественно опасных типов.
* * *
Игорь ненавидел Красноярск, Аэрофлот, омскую обледеневшую полосу, зиму, холод, снег и вообще все, до чего только дотягивалось раздраженное его воображение.
Они сидели в аэропорту уже шестнадцать часов, на протяжении которых, в соблюдении традиции, вылет откладывали каждые два, не давая уехать в город отоспаться.
После дикой гонки на такси, после посадки в самолет с боем терпеть минус тридцать и вьюгу на улице, минус десять внутри, а в этих минус десяти продают только жуткий люля-кебаб, к тому же закончившийся, водку и грейпфрутовый сок без сахара…
Мыслимо ли, чтобы это выносил живой и даже, до некоторой степени, интеллигентный человек?
А вы пили когда-нибудь грейпфрутовый сок без сахара?
Да еще ко всему: к усталости, к траурным ногтям, к немытому телу- туалет закрыт, и надо носиться как лошади, по вьюжному ветру за двести метров в кирпичный барак.
Уууу… — выл Игорь, не находя уже и мата.
А дома все шестнадцать часов длинные гудки:
Уууу…
А по аэропорту гуляют слухи, что еще два часа вьюги- и вылет закроют:
Уууу…
За это время они успели выпить литра по полтора, что помогло не сильно: напиться в таком холоде и в такой ярости немыслимо, самолеты летать не начали, а дома по-прежнему длинные гудки.
Право, господа, затрудняюсь ответить, чем завершилась бы эта история и не прибавилось бы у нас душевнобольных, если бы не Фил.
Убедившись в полной Игоревской не только недееспособности, но в неспособности даже связно излагать свои нехитрые и злобные мысли, он взял инициативу на себя.
За какой-то час ему удалось чудесным образом сдать билеты, извлечь плененный Аэрофлотом багаж и, что главное, раздобыть билеты на московский рейс, благоразумно облетающий стороной проклятый челночным богом Омск.
* * *
Сидя на сумке, прислонившись спиной к стене, устало прикрыв глаза, расположился Игорь в кассовом зале того московского вокзала, что обозван именем несуществующего уже города.
Тревожен ранним мартом московский вечер, на трехвокзальной площади, в склякотной полумгле, толкутся продрогшие старухи, торгуя сигаретами с пирожками, а молодые, неулыбчивые, спрятав озябшие ладони в широких карманах, бродят вокруг и глядят исподлобья.
Страшно, противно, но это там, на улице, а здесь, в теплом свете зала, все кажется спокойным и безопасным, и в соседнем зале привычным уютом веет от чудом сохранившейся лысой и бородатой головы.
— Ого, а вы чего здесь делаете? — раздалось над ним.
Игорь, подняв красный, не способный уже удивиться глаз, обнаружил свежих, чисто выбритых Бубу и Олега.
— А… — протянул он, — привет. В Красноярске сутки просидели, — и через паузу добавил: — Берите на Березку в седьмой.
От усталости или от бессонницы, а может, и от выпитой водки, Игоря охватило странное остекленение. Люди, толкущиеся вокруг, тающая черная грязь, заляпавшая мраморный пол, Буба, Олег — весь мир, казалось, оседал на сетчатке бессонных глаз, отказываясь идти дальше.
С безразличным автоматизмом робота раз в полчаса он поднимался и шел звонить, с тупым равнодушием выслушав дюжину длинных гудков, Игорь возвращался обратно в привычный угол.
Утомленная мысль упала на дно так легко и безразлично, не передернув привычно острой пустотой невыносимости, что Игорь даже растянул губы улыбкой, удивляясь наступившей перемене.
* * *
Воздух родного города, вкусный и густой, наполненный запахом вечного дождя, встретил их на платформе.
Тяжелое и влажное дыхание невиданного города, города, вознесшегося там, где не может быть никаких городов…
Горе испившему тебя, горе…
На первую любовь похож Петербург, на любовь, испепеляющую и неразделенную. Придя однажды, она не оставит тебя никогда, и нигде не найдешь ты покоя, и даже под ласковым солнцем какого-нибудь бананового рая будут сниться тебе косые струи мелкого дождя.
Этот город, жадный и прекрасный, захватив тебя однажды, не отпустит уже никогда, он измучает тебя непереносимым зноем своего июля и пронзительным холодом своего декабря, он сгноит тебя испарениями спрятанных под асфальтом болот, он выбелит кожу, изрешетит легкие, вырвет безнадежно испорченные зубы.
И, только допив твою душу до дна, выплюнет искалеченное тело в мокрый кисель своих кладбищ.
Да, страшную цену берет Петербург за свою любовь, но как может брать меньше лучший город на этой земле?
