– спрашивал он.
Свою песню он нередко делал отзвуком этой таинственной речи Создателя, но всегда в его описаниях и сравнениях зерном мысли и родником чувства оставался человек – созерцатель и сожитель этой немой величаво-красивой природы.
Не затем, чтобы забыть о людях, присматривался и прислушивался Одоевский к природе, а лишь затем, чтобы найти соответствие между ней и человеком. Мы встречали уже несколько таких описаний в его символических картинах природы, мы встретим их много и в его чисто лирических стихотворениях. Всегда в его пейзажах заключен скрытый или явный намек на какое-нибудь чисто человеческое чувство. Рисует ли поэт зеленое море родных полей, рощ и холмов и пышную сень лесов, вдоль которых бежит простая русская речка, «одетая, как невеста, в небесную лазурь» («Река Усьма», 1837) – мы чувствуем, что эта картинка набросана изгнанником в первую минуту свидания с отчизной, – так много в ней игривой радости, так эта речка бросается в объятия к склоненному над ней влюбленному лесу, так она шалит и радуется, как ребенок, так, резвясь, она разгульными струями бежит вдоль рощ и полей…
Рисует ли Одоевский дикий горный пейзаж, изображает ли он «великанов в ледяных шлемах, за плечами которых гремят колчаны, полные молний, туманы, которые, как пояс, облегают их стан, сорвавшуюся вблизи них шумную лавину», – он приурочивает эти грозные и мрачные картины к прославлению какого-нибудь великого акта человеческой воли, как, например, к переходу через Альпы Наполеона, вслед за которым, по тому же пути, пройдет и сын той страны, где «в полночной мгле, среди снегов высится на своем пьедестале конь и его медный всадник» («Сен-Бернар», 1831).
Как часто Одоевский пояснял красоту человеческих помыслов, чувств и деяний такими картинами, в которых изображалась красота столь им любимой природы. И сам он на фоне этой вечной красоты, сначала в снегах Сибири, а затем в горах Кавказа, был каким-то поэтическим видением.
Любил ты моря шум, молчанье синей степи —
говорил, прощаясь с ним, Лермонтов,
И мрачных гор зубчатые хребты…И, вкруг твоей могилы неизвестнойВсё, чем при жизни радовался ты,Судьба соединила так чудесно:Немая степь синеет, и венцомСеребряным Кавказ ее объемлет;Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,Как великан, склонившись над щитом,Рассказам волн кочующих внимая,А море Черное шумит не умолкая.
После Бога, о котором Лермонтов вспоминал редко, и после людей, о которых он вспоминал в большинстве случаев недружелюбно, ему оставалось говорить только о природе, если он действительно хотел упомянуть о том, чем этот мир был дорог его другу.
XVI
У Одоевского была, впрочем, и еще одна привязанность, чисто земная. Он был большим патриотом. Размышления о судьбах России заставляли чаще биться его сердце. Он верил в великое призвание своей отчизны и мечтал о ее всеславянской миссии, и, как некоторые из его современников, он упреждал в данном случае славянофилов.
Патриотические думы Одоевского дошли до нас, конечно, весьма отрывочно. В своих стихах он говорил о родине часто, говорил возвышенно и хвалебно, – и в большинстве случаев без тени критического отношения к ее настоящему.
Но такое критическое отношение не умирало в его душе. Как бы молод Одоевский ни был и сколь бы ни были шаткими его политические взгляды, в основе своей его патриотизм отнюдь не отличался ни самодовольством, ни миролюбием.
Несмотря на то покаянное настроение, которое охватило поэта в тюрьме и выразилось, как мы помним, в полном отречении от всяких «заблуждений», Одоевский и в каземате ощущал иногда прилив боевого пыла и писал:
Таится звук в безмолвной лире,Как искра в темных облаках;И песнь, незнаемую в мире,Я вылью в огненных словах.В темнице есть певец народный;Но – не поет для суеты:Скрывает он душой свободнойНебес бессмертные цветы;Но, похвалой не обольщенный,Не ищет раннего венца. — Почтите сон его священный, Как пред борьбою сон борца.
[«Сон поэта», 1826]
Поэт ценил, мы видим, свою песнь как песню «народную», и она была ему нужна для «борьбы», от которой он, по-видимому, не думал отказываться, – по крайней мере в рифмованных мечтах, которые никто не мог подслушать.
Мысли о родине сохранили свой боевой характер и во второй год испытания. На приветственные стихи Пушкина —
Во глубине сибирских рудХраните гордое терпенье:Не пропадет ваш скорбный трудИ дум высокое стремленье.………………………..Оковы тяжкие падут,Темницы рухнут – и свободаВас примет радостно у входа,И братья меч вам отдадут —
Одоевский откликнулся известным стихотворением «А. С. Пушкину в ответ на его послание “В Сибирь”»:
Струн вещих пламенные звукиДо слуха нашего дошли!К мечам рванулись наши руки,Но лишь оковы обрели.
Но будь покоен, бард: цепями,Своей судьбой гордимся мы,И за затворами тюрьмыВ душе смеемся над …
Наш скорбный труд не пропадет:Из искры возгорится пламя —И православный наш народСберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепейИ вновь зажжем огонь свободы,И с нею грянем на … —И радостно вздохнут народы.[115]
[1827]
К числу боевых нужно отнести и стихотворение «При известии о польской революции», если только оно принадлежит Одоевскому.
Оно было написано в 1831 году под свежим впечатлением июльского переворота. «Можно сказать наверное, – рассказывает Д. Завалишин, – что мрачное состояние духа имело бы очень вредное влияние на многих и дурные последствия при вступлении в такую мрачную жизнь, какова была в Петровском каземате сначала, если бы тут не подоспело кстати известие о французской революции, возбудившее надежды в другом отношении и увлекшее снова все мысли и желания в политическую и умственную сферу, чем и отвлекло нас от мрачного настоящего положения и не позволяло вполне предаваться ощущению тягости его. Полученные газеты изменили разом общее настроение. Все оживилось интересом самих известий, независимо даже от неосновательных надежд, возбужденных у многих событиями в Европе. Все занялись чтением, пошли разговоры, суждения; даже на самого коменданта явно подействовали нежданные известия. Он впал в раздумье, что и отразилось на смягчении многих бесполезных строгостей».[116]
Возможно, что известие о французской революции поэтически отозвалось в сердце Одоевского, но полонофильские строки стихотворения «При известии…» позволяют усомниться в том, что оно принадлежит его перу, поскольку он, при всем своем либерализме, был большим патриотом.[117]
Этими стихотворениями исчерпываются все политические мотивы в поэзии Одоевского. Воинствующий либерализм исчезает вместе с годами его молодости, уступая место уравновешенному и созерцательному взгляду на жизнь, смягчающему всякую резкость чувства.
Ни от одного из тех гуманных убеждений, за которые пришлось пострадать, Одоевский не отрекся, и только о способе проведения этих убеждений в жизнь он теперь хранил молчание. Оставляя за собой право критически относиться к некоторым сторонам русской жизни и, вероятно, критикуя их в частных беседах, поэт в своих стихах говорил лишь о тех явлениях русской действительности, которые не вызывали в нем иного чувства, кроме радости, и иных пожеланий, кроме самых восторженных.
Вот почему в его стихах так часто превозносится внешний блеск русской державы и ее международное призвание. Одоевский в данном случае не составлял исключения, так как в начале царствования императора Николая I патриотическая восторженная речь о могуществе России была обычным явлением в устах даже очень умных и осторожных людей.
Военная слава России нашла себе в Одоевском певца очень искреннего, а под конец его жизни, когда он солдатом служил на Кавказе, и одного из своих терпеливых и выносливых слуг, умеющих умирать безгласно.
Оригинальной красотой и силой патриотические стихотворения Одоевского, однако, не блещут.
Подвиги старых князей киевских и новгородских, восхваление князей-собирателей земли русской, подвиг Ермака, гражданская доблесть Минина и Пожарского, затем Великий Петр и его победы, затем Суворов, пылающая Москва и нашествие галлов, наконец, победы нашего оружия на Востоке, «брак русского царства с Грузией» – все эти кровавые страницы родной истории приходили часто на память нашему мирному поэту, и так же часто поэзия и вымысел заступали в его речах место исторической правды. Иногда, впрочем, он позволял себе помечтать и о грядущем, и тогда его стихотворение выходило столь типично славянским, что под ним охотно подписался бы любой из членов кружка Хомякова. Таково, например, его стихотворение «Славянские девы».
