В образе дев рисуется Одоевскому вся великая славянская семья. Быстры и нежны напевы дев ляшских, просты и дики песни дев сербских; дышат любовью и славой песни чешских дев – отчего же все эти девы не поют согласно святые песни минувших времен и не сольют всех своих голосов в единый голос? И отчего так грустны песни старшей дочери в славянском семействе, почему она проводит свои дни как ночи, в тереме, почему заплаканы ее очи? «Отчего ты не выйдешь в чистое поле, – спрашивает поэт старшую сестру, – отчего не разгуляешь своей грусти? Спеши в поле навстречу меньшим сестрам, веди за собой их хоровод и, дружно сплетя свои руки с их руками, запой песню свободы!»
Боже! Когда же сольются потокиВ реку одну, как источник один!Да потечет сей поток-исполин,Ясный, как небо, как море широкий,И, увлажая полмира собой,Землю украсит могучей красой.
[«Славянские девы»]
В стихах, в которых Одоевский говорил о России, ему приходилось неоднократно вспоминать о том лице, против которого он некогда поднял оружие. За исключением ранних стихов, на которые уже указано, Одоевский во всех своих словах о царе выдерживал тон восторженного почтения. Этот тон не был ему насильно навязан обстоятельствами, так как никто не заставлял его говорить об императоре, и если бы он питал к нему прежние враждебные чувства – он мог молчать. Нельзя видеть в этих словах также и умышленной лести, – в словах, которые были сказаны в тесном кругу, написаны для себя и не посланы по адресу.
Впрочем, одно стихотворение Одоевского было написано с прямым умыслом и надеждой на то, что оно дойдет по адресу. Это – известное стихотворение «Послание к отцу» (1836).[118]
Одни укоряли Одоевского за это стихотворение,[119] другие извиняли его тем, что поэту все дозволяется: и кадить, и льстить, и проклинать, и благословлять – лишь бы он делал это отборными музыкальными стихами. Сам же поэт смотрел на эти стихи как на единственную пилу, которой он мог перепилить железную решетку своей темницы и выйти на волю.[120] Дело в том, что это послание кончалось таким обращением к императору:
Займется ли заря,Молю я солнышко-царя,И вот к нему мое моленье:Меня, о солнце, воскресиИ дай мне на святой РусиПобыть, вздохнуть одно мгновенье! Взнеси опять мой бедный чёлн, Игралище безумных волн, На океан твоей державы, С небес мне кроткий луч пролей И грешной юности моей Не помяни ты в царстве славы!
– и ходили слухи, что император, растроганный стихотворением, услышал просьбу Одоевского и разрешил ему перевод из Сибири на Кавказ.[121]
Если этот слух верен, то все-таки не должно забывать, что у Одоевского были и другие стихотворения, в которых он говорил о царе в тех же выражениях и которые шефу жандармов не передавались. Заподозрить эти стихи в льстивой тенденции нет основания, да и написаны они к тому же с большой искренностью.
Остается предположить – и в этом не будет никакой натяжки – что у Одоевского, как и у многих других его товарищей, очень скоро после катастрофы исчезло неприязненное чувство к тому лицу, которое их так жестоко покарало. И это понятно. Они были врагами не какого-либо лица, а известной системы, известного государственного порядка. Этот порядок не мог в их представлении соединяться с личностью молодого императора Николая Павловича, которого они мало знали; они были свидетелями только единственного и притом самого тревожного дня его царствования; государственная тенденция этого нового царствования определилась позднее, в те годы, когда декабристы не имели уже возможности пристально следить за ее развитием. Таким образом, они могли на первых порах лишь с известной натяжкой перенести свою нелюбовь к императору Александру на его брата. Кроме того, при их религиозно-сентиментальном мировоззрении и при их житейской неопытности они могли питать надежду на то, что новое царствование не пожелает повторить или усугубить ошибок прошлого. Наконец, нельзя забывать и того, что известным залогом этой надежды служили те частичные льготы, которыми правительство изредка смягчало непомерно тяжелые условия их жизни.
В 1837 году наследник Александр Николаевич совершил свое путешествие по Сибири. Для Одоевского это событие было поводом к созданию целого ряда патриотических стихотворений («На проезд Наследника Престола» и четыре стихотворения «На приезд в Сибирь Наследника Цесаревича»). Одоевский приветствовал наследника от имени забытой и в опале находящейся Сибири. Если в своих обращениях к императору поэт держался патетически возвышенного тона, то в приветствиях его сыну он этот тон еще более повысил. Его стихи были торжественным гимном в честь гостя, которого Сибирь встречала как исполнителя своих заветных мечтаний о том, чтобы «пришел, наконец, владыко и извел для великого света всех сидящих в узах темноты».
Когда Одоевский писал эти строфы, предчувствовал ли он, какое в них заключалось пророчество? Угадывал ли он, что с именем юноши, приезд которого он благословлял, будет связана память о падении тех «уз темноты», за борьбу против которых погибал он и его товарищи?
Во всяком случае, поэт был преисполнен чувств и надежд самых радостных.
XVII
Мир как воплощение Божьей мысли и воли и как арена для нравственного подвига человека, мир как воплощение красоты вечной и, наконец, среди этого мира Россия с ее настоящей и грядущей славой – вот мысли, которые вдохновляли поэта и вот источник той любви к жизни, которую не могли заглушить в нем печали его личного существования.
Что же дала ему жизнь, ему самому, как человеку, чтобы «воспоминание о ее красоте» могло скрасить его настоящее?
Отметим прежде всего, что вся личная жизнь поэта исчерпывалась, действительно, одними воспоминаниями.
Как недвижимы волны гор,Обнявших тесно мой обзорНепроницаемою гранью!За ними – полный жизни мир,А здесь я одинок и сирОтдал всю жизнь воспоминанью —
[«Послание к отцу», 1836]
признавался он тому человеку, которого любил больше всего на свете.
Стихи, в которых он вел эти одинокие беседы со своим прошлым, должны были носить, конечно, характер самый интимный.
В одном грациозном по замыслу стихотворении «Роза и соловей» поэт заставляет соловья жаловаться на то, что роза, склонив печально свою голову, не глядит на него и его не слушает. «Зачем мне слушать тебя? – отвечает роза. – Ты про свою любовь поешь слишком громко, и мне грустно: если ты поешь не для меня одной, то, значит, ты меня не любишь». «Отдай мне всю твою душу, – говорит ей в ответ соловей, – не расточай ее другим, и тогда я буду петь тихо».
Песнь Одоевского о своем прошлом была именно такой тихой песнью любви, в которой и певец, и то, к чему он обращался, принадлежали неразрывно друг другу и в своих беседах не желали иметь свидетелей. «Скромный, пустынный цвет, распустившийся над могилой певца» – вот как сам поэт называл эти свои заветные думы. Но хоть эти цветы и росли над могилой и говорили о смерти, в них, тем не менее, таилось глубокое и сильное очарование жизнью.
Само собою ясно, что о медленном увядании и смерти поэту приходилось думать и говорить очень часто. Еще в Петропавловской тюрьме он писал:
Как много сильных впечатленийЕще душе недостает!В тюрьме минула жизнь мгновений,И медлен и тяжел полетДуши моей необновленнойЯвлений новых красотой…Однообразна жизнь моя,Как океана бесконечностьНо он кипит… свои главыПодъемлет он на вызов бури,То отражает свет лазуриБездонным сводом синевы,Пылает в заревах, кровавыйОн брани пожирает след;Шумит в ответ на громы славыИ клики радостных побед.Но мысль моя – едва живая —Течет, в себе не отражаяВеликих мира перемен.Все прежний мир она объемлет,И за оградой душных стен —Востока узница – не внемлетВосторгам западных племен.
[«Дума узника», 1827]
Тюрьма сменилась каторгой, и мысль о настоящем стала еще мрачнее.
Одоевский узнал о смерти Грибоедова и писал:
О дайте горьких слез потокомЕго могилу оросить,Ее согреть моим дыханьем!Я с ненасытимым страданьемВопьюсь очами в прах его,Исполнюсь весь моей утратойИ горсть земли, с могилы взятой,Прижму, как друга моего.Как друга!.. Он смешался с нею,И вся она родная мне.Я там один с тоской моею,В ненарушимой тишине,Предамся всей порывной силеМоей любви, любви святойИ приросту к его могиле,Могилы памятник живой.Но под иными небесамиОн и погиб, и погребен;А я – в темнице! Из-за стенНапрасно рвуся я мечтами:Они меня не унесут,И капли слез с горячей веждыК нему на дерн не упадут.Я в узах был; но тень надеждыВзглянуть на взор его очей.Взглянуть, сжать руку, звук речейУслышать на одно мгновенье —Живила грудь, как вдохновенье,Восторгом полнила меня!Не изменилось заточенье;Но от надежд, как от огня,Остались только дым и тленье.Они – мне огнь; уже давноВсе жгут, к чему ни прикоснутся;Что год, что день, то связи рвутся;И мне, мне даже не даноВ темнице призраки лелеять,Забыться миг веселым сномИ грусть сердечную развеятьМечтанья радужным крылом.
[«Дума на смерть А. С. Грибоедова», 1829]
Так текли годы, и мысль о близкой смерти все настойчивее и настойчивее тревожила фантазию поэта. Одоевский писал отцу:
