Так текли годы, и мысль о близкой смерти все настойчивее и настойчивее тревожила фантазию поэта. Одоевский писал отцу:
Меня чужбины вихрь умчалИ бросил на девятый валМой чёлн, скользивший без кормила;Очнулся я в степи глухой,Где мне не кровною рукой,Но вьюгой вырыта могила.
[«Послание к отцу», 1836]
Но вот каторга сменилась поселением; окончились и годы поселения: Одоевский ехал на Кавказ. На пути, за несколько верст до Ставрополя, он и его товарищ М. А. Назимов, сидевший с ним в одной повозке, увидели стаю журавлей, летевших к югу. «Приветствуй их!» – сказал Назимов своему товарищу и Одоевский ответил на этот вызов стихами, в которых опять прозвучало приветствие смерти:
Куда несетесь вы, крылатые станицы?В страну ль, где на горах шумит лавровый лес,Где реют радостно могучие орлицы И тонут в синеве пылающих небес? И мы – на юг! туда, где яхонт неба рдеет, И где гнездо из роз себе природа вьет;
И нас, и нас далекий путь влечет…Но солнце там души не отогреет,И свежий мирт чела не обовьет.Пора отдать себя и смерти, и забвенью!Но тем ли, после бурь, нам будет смерть красна,Что нас не севера угрюмая сосна,А южный кипарис своей покроет тенью?[122]
[«Экспромт», 1838]
И чем ближе подходил поэт к 1839 году, последнему в его жизни, тем явственнее слышался ему этот призыв смерти. Среди его стихотворений есть одно, очень сильное и мрачное, написанное неизвестно по какому случаю и обращенное к какому-то женскому образу, если под этим образом не разуметь души самого поэта. Это – очень яркое изображение предсмертной агонии.
Зачем ночная тишинаНе принесет живительного сна Тебе, страдалица младая?Уже давно заснули небеса;Как усыпительна их сонная красаИ дремлющих полей недвижимость ночная!Спустился мирный сон, но сон не освежит Тебя, страдалица младая! Опять недуг порывом набежит,И жизнь твоя, как лист пред бурей, задрожит,Он жилы нежные, как струны напрягая,Идет, бежит, по ним ударит, и в ответ Ты вся звучишь и страхом и страданьем. Он жжет тебя, мертвит своим дыханьем, И по листу срывает жизни цвет… И каждый миг усиливая муку,Он в грудь твою впился, он царствует в тебе.Ты вся изнемогла в мучительной борьбе;На выю с трепетом ты наложила руку; Ты вскрикнула, огнь брызнул из очей, И на одре безрадостных ночейПривстала, бедная: в очах горит мученье,Страдальческим огнем блестит безумный взор,Блуждает жалобный и молит облегченья…Еще проходит миг; вновь тянутся мгновеньяИ рвется из груди чуть слышимый укор:«Нет жалости у вас! Постойте! вы так больно, Так часто мучите меня… Минуты нет покойной. Нет! довольно Страдала я в сей жизни; силы нет…»
Приведенные стихотворения говорят достаточно ясно о том, какое безотрадное настроение охватывало поэта всякий раз, когда он начинал размышлять о своем настоящем.
Особенно печально был он настроен в самые последние годы своей жизни. Его предсмертная тоска всего яснее отразилась в его стихотворении «Моя Пери», которое он сочинил в Карагаче, в Грузии, в 1838 году, т. е. за год до кончины. Это единственное из всех его произведений, в котором он изменил своей любви к людям и жизни, почувствовал полное свое одиночество и с радостью готов был променять земную жизнь на любую воздушную отчизну. В сборнике его стихотворений, эти мрачные строки – одни из самых грациозных.
Взгляни, утешь меня усладой мирных дум, Степных небес заманчивая Пери;Во мне грусть тихая сменила бурный шум, Остался дым от пламенных поверий…Теперь, топлю ли грусть в волнении людей, Меня смешит их суетная радость;Ищу я думою подернутых очей. Люблю речей задумчивую сладость.Меня тревожит смех дряхлеющих детей, С усмешкою гляжу на них угрюмый;Но жизнь моя цветет улыбкою твоей, Твой ясный взор с моей сроднился думой.О, Пери! улети со мною в небеса, В твою отчизну, где все негой веет,Где тихо и светло, и времени коса Пред цветом жизни цепенеет.Как облако плывет в иной, прекрасный мир И тает, просияв вечернею зарею,Так полечу и я, растаю весь в эфир И обовью тебя воздушной пеленою.
XVIII
Была и еще область чувств и ощущений, куда поэт спасался всякий раз, когда тягота действительности давала себя слишком чувствовать. Это – его личные воспоминания. Они в нем оставались так свежи, что перед ними бледнело настоящее.
Так много ценного, светлого и радостного запечатлелось в этих воспоминаниях, что жизнь, которая хоть на мгновение могла дать человеку такую радость и такой свет, была в глазах поэта навсегда оправдана.
Одоевскому досталось в дар радостное безоблачное утро, согретое материнской любовью. Любовь к покойнице, столь рано отлетевшей, Одоевский сочетал со своей любовью к людям:
Тебя уж нет, но я тобою Еще дышу;Туда, в лазурь, я за тобою Спешу, спешу!Когда же ласточкой взовьюсь я В тот лучший мир,Растаю и с тобой сольюсь я В один эфир —Чтоб с неба пасть росой жемчужной, Алмазом слезНа бедный мир, где крест я дружно С тобою нес.Но на земле блеснув слезами, Взовьемся вновьТуда, где вечными зарями Блестит любовь.
[«К отлетевшей», 1828]
Такое же глубокое чувство питал он и к своему отцу, которого, к несчастью для себя, пережил, хотя всего лишь на несколько месяцев. Трудно найти более нежное стихотворение, чем то, с каким он обращался к отцу в 1836 году. Он писал ему:
Всю жизнь, остаток прежних сил,Теперь в одно я чувство слил,В любовь к тебе, отец мой нежный,Чье сердце так еще тепло,Хотя печальное челоДавно покрылось тучей снежной.
Проснется ль темный свод небес,Заговорит ли дальний лес,Иль золотой зашепчет колос —В луне, в туманной выси горВезде мне видится твой взор,Везде мне слышится твой голос.
Когда ж об отчий твой порогПыль чуждую с иссохших ногСтряхнет твой первенец-изгнанник,Войдет – растает весь в любовь,И небо в душу примет вновь,И на земле не будет странник?
Нет, не входить мне в отчий домИ не молиться мне с отцомПеред домашнею иконой;Не утешать его седин,Не быть мне от забот, кручинЕго младенцев обороной!
[«Послание к отцу», 1836]
* * *В раздумье над своей судьбой Одоевский спрашивал однажды Провиденье:
Зачем земли он путник был,И ангел смерти и забвенья,Крылом сметая поколенья,Его коснуться позабыл?Зачем мучительною тайнойНепостижимый жизни путьВолнует трепетную грудь?Как званый гость, или случайный,Пришел он в этот чуждый мир,Где скудно сердца наслажденьеИ скорби с радостью смешеньеТомит как похоронный пир? —
[«Элегия», 1830]
На этом похоронном пиру он имел, однако, друзей, которых любил искренне.
Дружба, мы знаем, не изменяла ему ни разу во всю его жизнь. Он был любимцем своих товарищей, Вениамином в их семье; и сколько счастливых минут эта дружба принесла ему! Когда один из товарищей привез ему привет от курганских ссыльных, он, чувствуя, какую волну до самозабвения радостных воспоминаний этот привет поднял в его сердце, писал им:
Так путники идут на богомольеСквозь огненно-песчаный океан,И пальмы тень, студеных вод привольеМанят их в даль… лишь сладостный обманЧарует их; но их бодреют силы,И далее проходит караван,Забыв про зной пылающей могилы.
[«А. М. Янушкевичу»,[123] 1836]
Кажется, что и любовь, в тесном смысле этого слова, была одной из тех красот мира, которыми Одоевский успел насладиться. Нам, впрочем, ничего не известно о его сердечных привязанностях, но в двух стихотворениях есть несомненный их отблеск, есть намек на счастье, которое могло бы осуществиться, если бы поэт нечаянно не умер заживо. Оба стихотворения написаны в очень минорном тоне, но в этих грустных словах заключена радость очарованья:
Еще твой образ светлоокийСтоит и дышит предо мной; Как в душу он запал глубоко!Тревожит он ее покой. Я помню грустную разлуку:Ты мне на мой далекий путь, Как старый друг, пожала рукуИ мне сказала: «Не забудь»! Тебя я встретил на мгновенье,На век расстался я с тобой! И все – как сон! Ужель виденье —Мечта души моей больной? Но если только сновиденьеИграет бедною душой, Кто даст мне сон без пробужденья?Нет, лучше смерть и образ твой!
[«Мой непробудный сон», 1827]
Как носятся тучи за ветром осенним, Я мыслью ношусь за тобою;А встречусь – забьется в груди ретивое, Как лист запоздалый на ветке.Хотел бы – как небо в глубь синего моря — Смотреть и смотреть тебе в очи!Приветливой речи, как песни родимой В изгнанье хотел бы послушать!Но света в пространстве падучей звездою Мелькнешь, ненаглядная, мимо —И снова невидно, и снова тоскую, Усталой душой сиротея.
[«К *»]
Но ощущение сиротства не могло поколебать веры поэта в святость и силу любви: ему стоило только оглянуться, чтобы иметь перед глазами пример такой самоотверженной и ни перед чем не отступающей привязанности; и Одоевский преклонился перед подвигом тех жен и невест, которые последовали в Сибирь за своими избранными и мужьями. Об этих «ласточках», которые прилетели в их тюрьму, этих «ангелах, низлетевших с лазури, небесных духах, видениях, одевших прозрачные земные пелены», об этих «благих вестниках Провиденья», которые каждый день садились у ограды их тюрьмы и умиротворяли их печали, поэт вспоминал с истинным умилением («Далекий путь», 1831;[124] «В альбом М. Н. Волконской», 1829).
