овладела глубокая тоскливая тревога, что все это время она ненавидела меня за то, что я такая обжора, и дождаться не могла, когда я откажусь от еды.
Приезжая домой, я до сих пор стесняюсь своего тела и держусь настороже. Меня бесит, что мама видит, сколько лишнего веса я набрала. Меня бесит, когда она рассказывает, что она сейчас ест, а что нет и какие упражнения делает в спортзале. Меня бесит, что мне в этих рассказах чудится то ли вызов, то ли предложение поднять ставки. Меня бесит, что я так и не научилась адекватно реагировать и могу только злиться и демонстративно морить себя голодом либо наедаться до отвала, показывая маме, что меня не проймешь, что я переросла ее жалкие опасения, что я дух, а не тело, что я лучше нее. Я перестаю надевать свою обычную одежду, прикольную и красивую, и влезаю в унылые безразмерные фуфайки.
Пожалуй, даже если бы мама не проронила ни слова ни о своем теле, ни о моем, то дома, под одной с ней крышей, меня все равно душила бы ярость – от нашей тесной близости. Мать дала мне жизнь, создала это тело-вещь, которое я так ненавижу и так люблю. Меня возмущает, что она произвела его на свет; мне стыдно, что я так бездарно им пользовалась. Мне хочется закричать ей: «Как ты смеешь?» Или: «Я так тебя люблю! Прости».
2
К утру двадцать четвертого Киран так и не позвонил, и во мне нарастал ужас. Я успокаивала себя: наверное, он потерял телефон. Тогда почему он до сих пор включен? Возможно, он просто занят. Настолько, что за четыре дня не нашел времени написать сообщение? Мы впервые за несколько месяцев так долго не разговаривали. Я всерьез забеспокоилась: у Кирана не было близких друзей, которые могли бы его проведать, и он не собирался ни с кем встречаться до Рождества. Проводить хотя бы часть праздничных выходных в Уиклоу с отцом он отказывался – по его словам, всякий раз, когда они пытались отметить Рождество вместе, их обычное взаимное раздражение перерастало в неприкрытую враждебность и на поверхность всплывали его старые детские обиды. Поэтому в первый день Рождества он ужинал с друзьями, а отца навещал в январе, когда горечь немного отступала.
Вдруг с ним произошел несчастный случай? Он ведь мог упасть с велосипеда, или просто поскользнуться, выходя из душа, и удариться головой, или… да мало ли что!
За несколько часов перед тем, как встретиться с папой и пойти на прогулку, я позвонила Кирану на работу. Я знала, что его там не будет: выходные у него начались еще накануне. Трубку взял его начальник Майкл, с которым я была знакома по открытиям выставок.
– Майкл, привет, – сказала я с напускной непринужденностью. – Извини за беспокойство… Просто хотела спросить, был ли Киран вчера на работе. Я сломала телефон, а номера его не помню, поэтому не могу с ним связаться.
– С Рождеством! Значит, ты уже неделю как в деревне? Вот так повезло! Я тут почти закончил, но, кроме меня, январскую верстку сделать некому, так что… Да, о чем это я? Киран был примерно до обеда, а потом я отправил его домой. Он так вертелся, что только меня раздражал, ха-ха. У меня где-то записан его мобильник, могу дать, если надо.
– Вот как! – Я будто со стороны услышала свой натужный смешок. – Было бы здорово.
Он продиктовал телефон, и я повторила его, сделав вид, что записываю, хотя знала номер наизусть.
Остаток утра я названивала Кирану. Я знала, что он не ответит, но не могла удержаться. Лихорадочная уверенность, что произошло что-то ужасное, усилилась, но стало ясно, что он не проломил череп при падении и не задохнулся, подавившись пищей. Теперь ужасное событие было загадкой. Меня заботило только ближайшее будущее. Я всем своим существом нуждалась в том, чтобы он взял трубку. Главное – услышать, как его голос произнесет: «Алло». Остальное приложится.
В обед за мной заехал папа, и мы отправились пить кофе и гулять. Я изо всех сил старалась казаться расслабленной и счастливой и отвечать на вопросы о Киране как можно радостней и правдивей. Мы с папой очень близки, и он почувствовал, что я что-то недоговариваю. Поняв, что вызвать меня на откровенность не удастся, он сделался резким от беспокойства и огорчения.
Мне хотелось выговориться, но я боялась рассказывать о происходящем, чтобы оно не стало реальностью. Пока все никак не подтверждалось со стороны и творилось только в моих мыслях, их можно было подавлять. То же желание отсрочить будущее, в котором придется узнать ужасную новость, мы испытываем при виде конверта с результатами анализов.
Вдобавок я знала, что если начну начистоту рассказывать о Киране и наших отношениях, то расстрою папу. Мой внутренний раскол был так глубок, что допускал сосуществование двух состояний.
1. Я знала, что мои отношения странные, неровные и невзаимные и что, рассказав о них, я встревожу и расстрою любящих меня людей.
2. Я не чувствовала, что с моими отношениями что-то не так.
Иными словами, я вполне понимала, что правдивое и точное описание наших отношений прозвучит удручающе, но меня они не удручали. Просто другим людям не понять, что объективная реальность не отражает истинную суть.
Притворяться перед папой было не так просто, как перед другими. Когда я темнила или умалчивала о чем-то важном, то потом не могла вести себя нормально. Обычно я отмалчивалась, только чтобы его не расстраивать, если он все равно не смог бы помочь мне с моей проблемой и грузить его было бессмысленно.
Так случалось, когда я была подростком. Мои депрессии были беспричинны и неизлечимы, поэтому я не могла внятно ответить на вопрос «Что не так?». Мои отношения с Кираном внушали мне схожее чувство неизбежности. Они просто были. Я просто была влюблена в него, и с сопутствующими проблемами оставалось только смириться. Описывать их не было смысла.
Отказывая папе в информации, я чувствовала себя слабой. Меня расстраивало пусть небольшое, но непреодолимое расстояние, которое всегда разделяло нас.
Иногда расстояние между людьми радовало меня. Я умру, зная о себе то, что неизвестно никому другому. Некоторые переживания живут только во мне, ими нельзя поделиться, о них невозможно рассказать. Но иногда, вот как сейчас, жить в такой отстраненности было слишком грустно.
В машине по пути домой мы болтали про папиного старшего брата, который покинул родной дом, когда был совсем еще ребенком,
