отметить, что подобный вывод об отсутствии чего-то негативного часто встречается в делах об убийстве. Многие знакомые сочли нужным описать характер Амита. Каждый такой комментарий в отдельности был слишком краток, чтобы придавать ему значение, но сопоставление и сравнение описаний Амита – отстраненность, чувство превосходства, снисходительность и напыщенность – указывали на определенную закономерность. На ранней стадии расследования большинство свидетелей не знали, что все многочисленные деловые предприятия Амита в конечном итоге провалились, а роскошный образ жизни он вел на деньги, которые вымогал у матери, или что многое из его рассказов было выдумкой. Полиция собрала доказательства лжи такого же масштаба, как и у Жан-Клода Романа.
В обвинительных материалах также была распечатка из общенациональной полицейской базы об отсутствии преступлений в прошлом и расшифровка допросов обвиняемого. На первом допросе Амит решительно отверг все обвинения в своей причастности к смерти матери и сестры. Он предстал в роли убитого горем сына, сетуя на то, что если бы так быстро не вернулся в Лондон, то предотвратил бы эту трагедию. Той же линии он придерживался и на втором допросе. Слушая вопросы полицейских, он, должно быть, начал понимать серьезность улик против него. Он признал причастность к трагедии, но не мог объяснить свое поведение. Он заявил полицейским, что на него нашло помрачение рассудка.
Из папки, которую ему разрешили принести на беседу, Амит достал несколько листов бумаги. «Я сделал кое-какие записи», – объяснил он. По его словам, они должны были мне помочь. Подавая их мне на вытянутой руке, он, казалось, нисколько не сомневался, что я их приму. Я взял бумаги, но, не взглянув на них, положил на стол. Одновременно я сделал вдох, чтобы начать обычную вводную часть.
Перед началом психиатрического обследования необходимо выполнить некоторые предварительные формальности. Проходящий обследование должен понимать, на что он идет. Это не частная медицинская консультация. Он должен осознавать, что весь ход беседы будет отражен в отчете, который получат защита, обвинение и суд. Я советую собеседникам помнить, что весь наш разговор будет зафиксирован в моем отчете. И только я собирался начать объяснение, как Амит меня перебил:
– Вы, наверное, знаете профессора Ламберта, он был другом моего отца. Они вместе играли в теннис.
Я почувствовал легкое раздражение.
Его заметки я проигнорировал, но пришлось разбираться с еще одним отвлекающим фактором. Строгий график посещений означал, что время для беседы у меня ограничено. Задержки могли помешать мне разобраться в пациенте и его преступлении. Но внезапно вспыхнувшее раздражение показало, что дело не только в наличии времени. Я знал профессора Ламберта, но мне почему-то хотелось это отрицать. На долю секунды я подумал, не вызвано ли это желание тем, что Амит пытается доминировать.
В любых отношениях заложена иерархия. Это не всегда очевидно, но один человек обычно имеет относительные преимущества над другим. Такое преимущество может быть незначительным и сохраняться лишь одно мгновение. Может неоднократно переходить от одного человека к другому. Иногда дисбаланс бывает более значительным и стойким. В некоторых условиях он определяется обстоятельствами. В силу необходимости сотрудники полиции и охранники наделены полномочиями, создающими официально санкционированное неравенство.
В условиях дефицита времени и ограниченной информации решения о наилучших действиях, как правило, основываются на самых общих категориях. При встрече с новым человеком его легко отнести к группе «мы» или «они». В нашем охотничье-собирательском прошлом способность быстро отличить собственную и враждебную конкурирующую группу могла быть равна выбору между жизнью и смертью. Хотя подобные преимущества для выживания не столь очевидны в нынешней жизни, наши непосредственные суждения о других по-прежнему окрашены этой дихотомией. Для моих собеседников, живущих в государственных учреждениях, безопаснее относить меня к категории «они», пока нет веских оснований для обратного. В этой категории я нахожусь вместе с сотрудниками полиции и инспекторами по надзору; по сути, эта группа – с позиции заключенного – обладает необоснованной и потенциально вредоносной властью над ним. А значит, пока не будет доказано обратное, я считаюсь источником угрозы.
Во время беседы я обычно стараюсь сделать так, чтобы заключенный не считал меня представителем власти. Не только для того, чтобы уменьшить собственный дискомфорт, который испытываю, сталкиваясь с уязвимостью другого человека. Мне необходимо сгладить иерархию, которую видит между нами заключенный. Он вряд ли поделится историей своей жизни с человеком, которого считает потенциальным источником угрозы. Кроме того, я не сумею понять эмоциональный мир пациента, если он займет сдержанную, оборонительную позицию.
С Амитом проблема заключалась в том, что не было заметно никаких признаков подобной уязвимости, он с самого начала вел себя так, будто я вхожу в категорию «мы». Я насторожился. Возможно, Амит случайно упомянул врача, чей статус в мире британской судебной психиатрии по любым стандартам превосходил мой. Однако стоит быть крайне внимательным, предполагая простое совпадение. Даже если он прервал меня намеренно, возможно, это и не попытка установить иерархию. Может, это его способ наладить контакт? Или, наоборот, я сам слишком чувствителен к иерархическим сигналам?
Какова бы ни была причина моего желания, я не стал ему потакать. Я подтвердил, что знаю профессора Ламберта. Размышления о возможных причинах того или иного желания часто дают подсказки о невысказанных приоритетах пациента (и моих собственных), но действовать в соответствии с ними может быть контрпродуктивно. Если Амит пытался повысить свой статус, то моя негативная реакция означала бы, что я готов с ним состязаться. Нарциссическое противостояние не способствует психиатрической экспертизе.
Я приготовился к тому, что он может ответить на подтверждение моего знакомства с профессором Ламбертом. Мои первоначальные догадки в определенной степени подтвердились. Без какого-либо намека с моей стороны Амит начал восхвалять выдающегося психиатра, с которым был хорошо знаком его отец. Я вежливо прервал его и объяснил, что нужно продолжать опрос, но, если он хочет упомянуть что-то еще, мы могли бы поговорить об этом в конце, если останется время. Он согласился и добавил, что ему нравится мое предложение.
Затем я разъяснил ему особенности нашей беседы. Как обычно, я подготовил его к тому, что в определенный момент придется обсуждать преступление. Закончив, я начал записывать в формуляре, что провел разъяснение. Не успел я закончить, как услышал всхлипы и вздохи. Я поднял взгляд и увидел, что по лицу Амита текут слезы. Он плакал. Я прервался и отложил ручку. Я попросил прощения, если случайно обидел его своими словами.
– Нет, не волнуйтесь…
Дело не во мне, сказал он. Просто после упоминания о преступлениях ему на ум пришло, что его мать так и не услышала эту потрясающую новость.
Я смутился.
– Какую новость?
В любом случае, подумал я, именно он и стал причиной того, что она не услышала эту новость. Ведь он ее убил.
Без дальнейших вопросов он объяснил, что обратился к старому школьному другу по поводу места в компании, продающей и сдающей в аренду суперъяхты. Прошло уже несколько месяцев после этого разговора, и вдруг он получил сообщение о том, что совет директоров хочет с ним встретиться. По словам Амита, он опечален тем, что мать не может разделить его радость. Письмо пришло за два дня до смерти матери, и он не успел сообщить ей об этом. Я не заметил, в какой момент он восстановил самообладание; слезы исчезли так же быстро, как и появились.
Рассказывая об этих событиях, Амит вынудил меня еще сильнее усомниться в том, что он воспринимает мир так же, как и большинство из нас.
Невозможно сразу составить полное представление обо всей информации, собранной во время беседы. Если одновременно наблюдать за особенностями взаимодействия, отслеживать собственные мимолетные реакции и записывать биографические данные, трудно заметить все связующие нити. Но в тот вечер, сидя дома за столом, я увидел более четкую картину. Читая надиктованный отчет на одном мониторе, я выделял каждый заслуживающий внимания комментарий и реакцию (как свою, так и Амита) на втором.
Постоянно повторялась тема статуса. Вопросов о том, вращался ли Амит в престижных кругах, уже не возникало; меня больше интересовало, каким образом он представлял мне людей из своего мира. Это могли быть его родственники, друзья, партнеры или даже случайные знакомые, но он всегда подчеркивал их связи, богатство, в каком роскошном доме они жили. Для него личность человека, похоже, определялась социальным положением. Он как будто строил отношения на статусе, а не на чувствах к другому человеку.
На протяжении беседы Амит заплакал еще несколько раз. Его слезы, как правило, совпадали с обсуждением последнего преступления. Расстраиваться во время такого рода разговора вполне естественно, но мне показалось странным его объяснение слез: он не оплакивал потерю близких, а беспокоился
