о том, какой эффект их убийство оказало на него самого. Примечательно также, что эмоции проявлялись внезапно, и столь же внезапно к нему возвращалось самообладание. Один раз Амит разозлился. В тот момент я опешил, хотя такая реакция вполне соответствовала характеру пациента. Вырисовывалась определенная картина. Я потянулся к полке за своей спиной, чтобы достать диагностическое руководство.
Вклад Херви Клекли в понимание психопатии был признан еще при жизни, но получил гораздо более широкую известность, когда его описание психопатии попало в поле зрения канадского психолога Роберта Хэйра. Хэйр понял, что для правильного определения и исследования психопатии необходим надежный измерительный инструмент. Дорабатывая, тестируя и пересматривая описание Клекли, Хэйр составил список критериев с четкими правилами подсчета баллов. Полученный в результате «Доработанный опросник для выявления психопатии» (Psychopathy Checklist revised, обычно сокращаемый до PCL-R) стал наиболее широко используемым тестом на психопатию в судебно-медицинской практике.
Своим опросником PCL-R я пользуюсь нечасто. В чистом виде психопатия встречается довольно редко, даже среди преступников. Я открыл опросник в начале главы, посвященной описанию характеристик. Амит, безусловно, обладал обаянием; но я хотел убедиться, что он подходит под критерии «внешнего обаяния». В целом я решил, что так и есть. Возможно, хватало и доказательств в пользу «преувеличенного чувства собственной значимости». После чтения свидетельских показаний у меня не осталось сомнений в том, что он полностью соответствует критериям «патологического лгуна» и «манипулятора». Эмоции Амита при рассказе о преступлении намекали на то, что он раскаивается, но, если внимательно прислушаться к его словам, можно было сделать вывод, что он сожалел о последствиях не для других, а для себя самого. Наряду с этим пункт «отсутствие чувства вины» подтверждался тем, что Амит ни разу не выразил сожалений о том, как его действия повлияли на других людей. То, что он с такой быстротой переходил от одного взвинченного состояния к другому, убедительно доказывало его «эмоциональную поверхностность».
Как может помочь выявление признаков психопатии? Это говорит о риске повторного насилия. Показатель PCL-R – один из самых сильных предвестников того, что правонарушитель совершит насилие в будущем. Я, конечно, не могу знать наверняка, подвержен ли Амит большему риску совершить насилие в будущем, чем другие преступники, не психопаты, но могу сказать, что преступники с таким же баллом по PCL-R, как у Амита, совершают новый акт насилия чаще по сравнению с группой, у которой этот балл ниже определенного порога. Понимание, что Амит соответствует основным критериям психопатии, относит его к группе похожих преступников, но оно не поможет ответить на главный вопрос: почему этот человек убил свою мать и сводную сестру?
Более основательные описания психопатии в клинической литературе относятся к нарушениям эмоциональной сферы. Считается, что при психопатии отсутствует эмоциональная реакция на аморальные проступки, такая как чувство вины. Кроме того, психопатам недостает и социальных эмоций, таких как стыд и сострадание. Беседуя с Амитом, я отметил нехватку этих эмоций. Его объяснения по поводу того, что именно его расстроило в связи с проступком, сводились к сожалениям, а не к чувству вины. Я нашел еще одно подтверждение, когда к концу первой встречи применил более прямой подход к оценке эмоций.
– Что вы чувствуете, когда вспоминаете произошедшее? – как бы невзначай спросил я.
Необходимо было задать этот вопрос как бы между прочим. Я был его верным слушателем почти два часа, и теперь Амит выглядел спокойным; я хотел услышать неподготовленные ответы.
Как и многие другие преступники, которым я задавал этот вопрос, Амит ответил, что чувствует себя ужасно. Этот расплывчатый ответ подготовил сцену для следующего вопроса. В непринужденной форме и с оттенком почтения я спросил, не мог бы он уточнить, почему чувствует себя ужасно.
– Ну, так много упущенных возможностей, – сообщил он.
Подавив удивление, я кивнул, чтобы дать возможность ему продолжить. Он с ностальгией вспомнил, как его жизнь уже стала наконец-то налаживаться, но убийства и последующее тюремное заключение помешали успеху.
Теперь я был готов спровоцировать его на более глубокое объяснение.
– Вы могли бы вспомнить другие причины, из-за которых могли бы чувствовать себя ужасно?
Я тщательно подбирал слова: подчеркнул «вспомнить» и намеренно спросил о «причинах». Мне хотелось, чтобы он включил сознательные рассуждения более высокого порядка. Использование слов «могли бы» дает ему возможность ответить теоретически, почему он будет чувствовать себя именно так, а не только почему он себя так чувствовал.
Его спина напряглась. Словно готовясь к речи на публике, он выпрямился и выпятил грудь. Он возвращался к формальному, но все еще добродушному поведению, как при нашей первой встрече.
– Конечно, погибли два человека, – начал он. – Потеря жизни – это ужасно. Как можно это пережить?
Даже пытаясь выразить раскаяние, Амит использовал безличную конструкцию, вместо того чтобы выразить свои чувства с помощью «я» или «мне». Изменения в его поведении во время ответа наводили на мысль, что ему пришлось прилагать усилия. Он рассуждал, но язык тела никак не подкреплял его слова.
Обычно у преступников, соответствующих критериям психопатии Роберта Хэйра, я обнаруживаю дефицит определенных эмоций. Как показывают исследования, проблема, по-видимому, заключается в ограниченном формировании социальных эмоций. Помогает ли это в моем стремлении понять истоки агрессивного поведения? Ограниченная способность испытывать социальные эмоции часто представляется как корень психопатического расстройства, поэтому, возможно, этого достаточно. Но даже когда я применяю к преступникам, которых осматриваю, данные из научной литературы, я все равно не могу полноценно объяснить, почему они совершили насилие.
Я не говорю, что социальные эмоции не имеют отношения к поведению. Сострадание, например, побуждает нас действовать, чтобы облегчить мучения другого. Чувство вины может заставить исправить последствия преступных действий. Но эти сложные эмоциональные состояния не оказывают основополагающего влияния на ежеминутные решения действовать тем или иным образом. На самом деле социальные эмоции – это проявления чего-то другого.
Феномен, оказывающий решающее влияние на то, какие конкретно действия мы выбираем, не получил широкого признания, хотя присутствует в нашей повседневной жизни. Он называется интегральным аффектом и возникает, когда мы сталкиваемся с необходимостью немедленно принять решение. В ответ на телесные изменения в сознании возникает нечто вроде озарения. Оно обычно проходит незамеченным. Если же оно все же обращает на себя внимание, то может проявляться в виде тянущих ощущений в животе или тяжести внутри. Хотя каждая из множества различных видов эмоций обладает характерными качествами, интегральные аффекты менее четко определены и более мимолетны. Это примитивные чувства, которые немедленно подсказывают, как себя вести.
Научиться контролировать эмоции – это часть техники, которая, как было показано, улучшает психическое и физическое самочувствие и подразумевает концентрацию внимания на непосредственном опыте. Помимо вклада внешних стимулов, наш опыт состоит из внутреннего состояния. Изнутри возникает поток мыслей и чувств, которые практикующий эту технику человек учится замечать в роли стороннего наблюдателя.
Эти эфемерные чувства нелегко определить даже у себя. Что уж говорить о другом человеке! Тем не менее, взаимодействуя, по определенным внешним признакам мы постоянно реагируем на то, что чувствуют другие. Этот процесс протекает бессознательно. Если слушатель реагирует на печальные новости выражением печали, мы воспринимаем это как должное. Если же, напротив, он проявляет неожиданную реакцию, мы обращаем на нее внимание. Даже случайные несоответствия между внешними проявлениями и скрытыми чувствами собеседника не остаются незамеченными. Иногда мы можем заметить мимолетное несоответствие в выражении лица, прежде чем истинное чувство будет замаскировано социально приемлемым выражением.
При второй встрече с Амитом я заметил, что он слегка волнуется. Ему не терпелось рассказать, что он вспомнил преступление. Вместо пробела в центральной точке истории теперь появилось полностью сформированное воспоминание. Я предположил, что это стратегическая смена курса, а не возвращение памяти. Вряд ли можно считать простым совпадением то, что это случилось, когда я уже отдал предварительный отчет его адвокатам. В этом отчете я объяснил, что из-за амнезии трудно сказать, насколько соблюдены критерии для защиты заключенного ограниченной вменяемостью.
Потеря памяти о моменте преступления не позволила мне расспросить его о душевном состоянии в то время. Делать предположения о том, находился ли он в здравом уме, на основании одного лишь поведения ненадежно. Интересно, не решил ли он до моего первого отчета, что амнезия создаст впечатление о нарушениях в психике? Если да, то понял ли теперь, что это поставит под угрозу его цель – признание его судом ограниченно вменяемым? Хотя мне было интересно узнать, чем он руководствовался, я не стал спрашивать. Мне следовало воздерживаться от порывов задавать очевидные
