вопросы и вместо этого задавать нужные. Помимо сбора данных, меня интересовало, как он говорит без подсказки: какие слова выбирает, какие чувства демонстрирует.
Умственная подготовка к обману может вызвать у человека чувство неловкости. Этот дискомфорт частично связан с предвидением потенциальных социальных последствий лжи: обманщика могут изобличить. Способность устанавливать прочные отношения всегда была крайне важна для успеха человеческого вида, и впечатление, что человек не заслуживает доверия, может быть разрушительно для него. Дискомфорт в тот момент, когда мы готовимся солгать, возникает почти мгновенно. Это рефлекторный процесс, который не требует от человека анализа ситуации. Нам не нужно считывать ситуацию, мы ее чувствуем. Кроме того, не раздумывая, мы по умолчанию хотим избавиться от чувства дискомфорта. Одним из способов может быть подавление желания солгать. Если же человек все-таки солжет, то попытается сделать недостоверность своего поведения менее заметной. В этот момент мы начинаем мыслить стратегически, а это требует усилий.
То, как Амит ушел от ожидаемого ответа, отчасти было неспособностью объяснить, почему он изменил свой рассказ. Он легко перешел от восторга по поводу восстановления памяти к обсуждению деталей событий. При этом я не увидел никаких явных признаков перемен в его чувствах. Я подозревал, что он не испытывает неприятных рефлексий; следовательно, нет и внешних симптомов или дискомфорта, от которого ему хотелось бы избавиться. Не удивившись внезапному восстановлению его памяти, я дал ему возможность рассказать о преступлении.
Он поведал мне, что был в страшной депрессии из-за неудачного финансового вложения. Новые лондонские друзья могли его поднять на смех, его репутация была подорвана, и он не знал, как вернуться в Лондон. Решив покончить с собой, он оказался в ванной с ножом и уже занес его над запястьем, как ворвалась его сводная сестра, чтобы его остановить, и «каким-то образом» он ее зарезал. После этого Амит впал в странный транс – по его словам, из-за инцидента с сестрой. И уже в таком состоянии он ударил ножом свою мать.
В рассказе было мало подробностей, а в некоторых важных моментах отсутствовали доказательства. Когда я спрашивал Амита о несоответствиях, он отвечал туманно, что только усиливало мой скептицизм.
Затем я перешел к вопросам, которые не успел задать на первой встрече. Когда до конца разговора осталось около десяти минут, я вернулся к теме восстановленной памяти. Я откладывал этот вопрос, поскольку он мог вызвать негативную реакцию. Проблема была не в самой реакции, а в том, как она повлияет на готовность Амита говорить откровенно. Я сказал, что просто не понимаю, каким образом он вдруг вспомнил то, что забыл.
Когда доказывается нечестность, эмоции и чувства большинства преступников явно меняются. Я замечаю, как меняется тон голоса. Выражение лица может ненадолго выдать дискомфорт, и только потом возникнет готовая эмоция. Например, появится смущение. Но чаще – раздражение. Иногда они демонстрируют откровенную агрессию. В первый момент негативных эмоций люди обычно говорят менее связно, с трудом подбирают слова. Амит, напротив, продолжал оживленно улыбаться и, не колеблясь, заявил, что удивлен не меньше меня.
Клекли предположил, что психопаты неспособны на эмоциональном уровне воспринимать чувства, которые обычно скрыты в мыслях и переживаниях. Если принять во внимание роль чувств и эмоций в человеческом взаимодействии, то озабоченность Амита статусом становится более понятной. Озабоченность статусом не является чем-то противоестественным. Иногда эти признаки очевидны: марка автомобиля или логотип на одежде. Даже те, кто утверждает, что отвергают материализм, все равно дорожат другими показателями статуса. Например, должностью на работе, квалификацией, спортивным мастерством, знанием культурных традиций, заботой об окружающей среде. В то время как большинство из нас пытается скрыть свое стремление к статусу, Амит, по крайней мере в этом отношении, гораздо более откровенен. Обычно нас удерживает от хвастовства предвосхищение реакции слушателя. Зачем тратить умственные усилия, если мы можем показаться хвастунами. Эта мгновенная эмоциональная реакция обычно сдерживает наш порыв покрасоваться. Иногда мы преодолеваем эту реакцию. Нас может подтолкнуть к этому явная угроза собственному статусу, например покровительственный тон младшего коллеги. Но чаще, если мы и говорим что-то относительно статуса, это замечание вклинивается в разговор случайно. Амит, по-видимому, страдал от нарушения эмоционального механизма, который обычно сдерживает высокомерие, и поэтому вел себя откровеннее.
Психопатов часто карикатурно изображают бесчувственными автоматами. Амит не испытывал недостатка в эмоциях, у него была другая модель реагирования. У него не возникало чувство дискомфорта, которое должно вспыхивать в сознании при ожидании определенных чувств у других. После знакомства с Амитом я понял, почему свидетели описывали его как отстраненного человека. Он выражал свои мысли четко и уверенно, действуя по сценарию, но в более интимных ситуациях выпадал из ритма социального танца.
Склонность Амита ко лжи также можно объяснить следующим: он не испытывал негативных чувств, которые обычно сопровождают желание сказать или сделать то, что может повредить репутации. В результате у него не было склонности к честности по умолчанию.
Дефицит чувств и эмоций проявляется по-разному, и нет формулы, которая подошла бы всем моим пациентам. У Амита наблюдались признаки глубокого дефицита эмоций. Даже когда он испытывал такое экстремальное желание, как убийство членов семьи ради выгоды, у него не возникало сдерживающей реакции. Однако он не соответствовал вымышленному стереотипу психопата. Он не хотел причинять никому вреда, он не желал, чтобы другие страдали. Он не был хохочущим злым гением или серийным садистом-убийцей. Просто ему было наплевать на чужие страдания. Точнее, он не воспринимал чужие страдания.
Независимо от того, насколько серьезными были нарушения психических процессов у Амита, защита посчитала, что, если в его случае принять диагноз «психопатия», объявить его ограниченно вменяемым не удастся[3]. Надеясь на снижение срока, он признал себя виновным в убийстве и был приговорен к пожизненному заключению.
4
Джо
Джо недавно перевели из другой тюрьмы и направили ко мне на обследование. После прибытия он прекратил принимать лекарства, поскольку тюремному терапевту дали понять, что Джо может обойтись без лечения. Руководители тюремных медицинских служб постоянно говорят о равенстве (паритете) медицинского обслуживания для всех заключенных. Сомневаюсь, что, если бы пациент не находился в тюрьме, ему вдруг резко отменили бы прописанные препараты. Как бы то ни было, меня часто просили выяснить, нуждается ли недавно прибывший пациент в лекарствах, назначенных психиатрами до его прибытия в тюрьму или во время нахождения в других тюрьмах. Похоже, сомнения часто идут не на пользу заключенному, в особенности по сравнению с пациентами, не проходившими судебно-психиатрическую экспертизу. В случае с Джо мне пришлось признать, что есть некоторые вопросы относительно обоснованности приема препаратов против синдрома дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ).
Открыв электронную почту, я прочитал письмо от психиатра, поставившего Джо диагноз. На первый взгляд, оно охватывало основные диагностические критерии. Джо рассказал психиатру, что был недисциплинированным и непослушным ребенком, а это, как говорилось в письме, весьма типично для детей с синдромом дефицита внимания. Он редко посещал школу, а его поведение было настолько неуправляемым, что в итоге его исключили и направили в специализированную школу для проблемных детей. Опять же, это обычная картина для данного заболевания.
К подростковому возрасту Джо двигался уже по накатанной: от синдрома дефицита внимания к поведенческим проблемам и далее к более серьезным преступлениям. В письме перечислялись нескончаемые истории неповиновения, сопротивления указаниям, невнимательности и деструктивного поведения – таким образом проявлялся диагноз «синдром дефицита внимания», и я был с этим согласен. Другая сторона диагноза – гиперактивность – теперь стала менее очевидна, но я согласился с объяснением психиатра в письме, что это в порядке вещей. Исследования, демонстрирующие сохранение СДВГ у взрослых людей, также показали, что это больше относится к симптомам дефицита внимания, чем к гиперактивности. Проблема заключалась не в симптомах СДВГ, которые обнаружил психиатр, – просто, возможно, он нашел то, что искал с самого начала.
Моей задачей было оценить состояние Джо и посоветовать тюремному врачу, стоит ли возобновлять прием лекарств. Как врачи, мы (совершенно справедливо) обязаны удостовериться, что есть веские основания для назначения лекарств пациенту. Выписывание рецептов в тюрьме создает дополнительные сложности. В тюрьме стоимость лекарств, в том числе назначенных, гораздо выше, и они могут стать предметом торговли, что опасно. Заключенных заставляют возвращать долги путем запугивания, которое при необходимости подкрепляется реальным насилием. Задолженность перед поставщиками медикаментов делает заключенных очень уязвимыми. Невозможно полностью остановить попадание прописанных заключенным препаратов на местный черный рынок. Тем не менее можно
