Особенно он любил бывать в старом городе – Куренях или в столетних улочках нынешнего центра. Иногда, нырнув под какую-нибудь кирпичную арку, он попадал во двор, в глубине которого виднелась еще одна арка, а пройдя через нее, оказывался в следующем дворе, который продолжался третьей аркой, а за ней чудился еще один двор, и еще один, и еще – и так, казалось ему, до бесконечности; это был мир дворов, стиснутых вековыми домами, мир крошащихся от старости кирпичных стен, чугунных колец, вделанных в эти стены, таинственных сараев, дубовые двери которых замкнуты ржавыми замками, которые не открывались со времен Иканского сражения, – здесь дремала старина, ждали своего часа удивительные открытия, отсюда должны были начинаться неслыханные доселе приключения.
Он стал брать в библиотеке книжки об истории этого города, их там было немного. Ему посоветовали полистать подшивки газет с краеведческими статьями – из них он тоже кое-что узнал, но не все, что его интересовало. Один краевед – старик с седой бородой, с седыми усами – сказал ему, как в волшебное зеркальце глядел:
– В этом городе загадок спрятано столько, что телескопы надо не в небо наводить, а на этот край!.. Пора уже перестать их бояться!..
– А кто боится-то? Кто? – спросил Саша. – Чего бояться того, что прошло давным-давно?..
Краевед только засмеялся в седые усы.
Саша подолгу стоял у пятиметровых старинных стен, нередко ему удавалось прочитать нацарапанные на камне слова, даже целые послания, тогда ему хотелось думать, что это надписи прошлых веков: «Митя и Лера дураки», «Степа, дождись…», «Золотые коронки ставлю», «Для художниковъ краски в цинковых трубочках, цъны дешевыя», таинственное «2–6, 2– 12, 2–1, 2–2, 1–3, 2–7, 1–2, 2–6, 1–4, 1–3, 1–2, 1–1,1 – 4», причем эти непонятные цифры повторялись в нескольких местах. А рядом с этими цифрами поражала и еще более таинственная надпись:
Кони-кони, кони-кони,Мы сидели на балконеЧай пили, воду пили,По-турецки говорили:Чаби, чарябиЧаряби, чаби-чаби.
Дурацкую считалочку кто-то старательно – буковка к буковке – начертал на стене, и, судя по всему, очень-очень давно.
– Чаби, чаряби, Чаряби чаби-чаби, – долго ходил и повторял Саша чепуховские слова; почему-то они запали ему в память.
Но эти воспоминания все-таки не отвлекали его от главного – он в любую минуту готов был отправиться в дальний космос. Но тогда он еще не встретил Дашу…
Как-то, когда подготовка к заброске в галактические дали подходила к завершению, он опять бродил по городу. Пройдя под очередной аркой, оказавшись в очередном дворе, он увидел девушку. Она стояла как раз у той стены, где были эти самые «чаби чаряби». Он подошел к ней и спросил:
– Вы на турецком умеете читать?
Она улыбнулась:
– Нет, я только на чабичарябском…
– Но при чем здесь кони-кони и кто сидел на балконе?
– Наверное, вокруг было много коней, одни только кони, куда ни глянь – кони и кони, и они не знали о том, что на балконе можно выпить чаю, в крайнем случае водицы. При этом, перемежая русские фразы с турецкими, – она взглянула ему в глаза и расхохоталась. В то лето ее лег ко было рассмешить, ей было двадцать, ее счастливая жизнь только начиналась.
– Меня зовут Сашей, – сказал он.
– Ая – Даша, – просто сказала она. – Я здесь часто бываю, мне почему-то старина нравится… Все, что прошло, – реальнее того, что есть и что будет…
– Прошло уже три минуты, как мы познакомились, – сказал Саша, – это уже прошлое, как оно вам?..
Это недавнее прошлое, оно еще не устоялось, – ответила она. – Кстати, тут на стенах много всяких считалочек, как будто кто-то боялся их позабыть… Вот, например: «Эна, бена, раба, Квинтер, финтер, жаба…». А рядом всегда эти странные двойные цифры…
– Точно, а здесь наверху почти поэма:
Жили были три японца:Як, Як-Цедрак, Як-Цедрак-Цедрак-Цедрони.Жили были три японки:Цыпа, Цыпа-Дрипа, Цыпа-Дрипа-Дрипедр они.Вот женился Як на Цыпе, Як-Цедрак на Цыпе-Дрипе, Як-Цедрак-Цедрак-Цедрони на Цыпе-Дрипе-Дрипедрони.Вот у них родились дети: у Цыпы – Фо, у Цыпы-Дрипы – Фо-Ти-Фо, у Цыпы-Дрипы-Дрипедрони – Фо-Ти-Фо-Ти-Фо-Тифони.Вот скончались три японки: Цыпа, Цыпа-Дрипа, Цыпа-Дрипа-Дрипедрони.А их дети – Фо, Фо-Ти-Фо, Фо-Ти-Фо-Ти-Фо-Тифони и сейчас живут в Японии.
– Никогда не слышала таких японских имен…
– Странная считалка, – согласился с ней Саша. – Они, если разобраться, все странные. Как будто специально в них добавлено абсурда…
– Чтобы были заметнее и не забывались…
Да уж, что-что, а считалки мы запоминаем на всю жизнь, – задумался Саша. – Пожалуй, никакие рифмованные строчки мы в детстве не повторяем так часто, как разные считалки…
– Вот еще одна надпись, – заметила она. – Полный абсурд:
Дюба-дюба-дюба-дюбаДони дони дони такА шарли бубаА шарли бубаА шарли буба, буба, буба, бубаА-а-аАдони мэА шарли бэАмриЗамриЭни-бени-рики-такиТурба-урба-сентябряки.
– Кроме «замри» и «сентябряки» ничего не понятно, – сказала она.
– А «сентябряки» понятно? Что это за штучки такие? – спросил Саша.
– Может, это хорошие дни, которые случаются в сентябре?.. Или медали, которые вручаются гражданам, особо отличившимся в сентябре?..
– Тогда должны быть «октябряки», «ноябряки», «декабряки», «январяки – с печки бряки», – подхватил он эту игру.
– Они наверняка есть! «Августяки», «февраляки», – продолжила Даша. – Но это уже не медали – ордена первой и второй степеней. Звучит как величественно! Августяк первой степени за заслуги перед Отечеством получает…
– А может, «сентябрям» – это просто желтые сентябрьские листья? – предположил он. – Грустные, опадающие, шелестящие под ногами сентябряки?..
– Уж лучше пусть они будут хорошими днями в сентябре, – попросила она. – Грустного и так хоть отбавляй…
– Хорошо! – согласился он. – Тем более, что на дворе как раз сентябрь…
– И день неплохой, – кивнула она.
Потом она говорила ему, что это был самый лучший «сентябряк» в ее жизни.
В тот день они долго гуляли по городу; им и в голову не пришло после обсуждения считалочек вежливо раскланяться и разойтись по сторонам. Не сговариваясь, они двинулись вместе по старинным улицам, над которыми в кронах деревьев разгоралась осень. Они прошли мимо дома Мизиновых, как будто только что вынырнувшего из девятнадцатого века, в это время низко над его крышей протарахтел самолет; хорошо был заметен один из пилотов – чернявый, усатый, стройный, затянутый в кожу, перепоясанный ремнями.
– Знаешь ли ты, что Лика Мизинова – это Лидия Стахеевна? – спросил он для чего-то.
– Нет, не знаю, – призналась она. – К стыду своему, я не знаю, кто такая Лика Мизинова…
– Как-нибудь расскажу, – пообещал он.
– Мне будет интересно, – согласилась она ждать, и в этом согласии мелькнуло будущее.
Тут к ним подошел странный тип, в кроссовках на босу ногу, без шнурков, всклокоченный, в пальто, утратившем цвет еще в прошлом веке.
– Извините, пожалуйста, – обратился он к ним вежливо, – не могли бы вы мне сказать, чем заканчивается книжка «Черемыш, брат героя» писателя Льва Кассиля? Очень интересная книжка…
Оказалось, что ни Саша, ни Даша не читали этого произведения.
– Очень жалко! – сказал парень в кроссовках и только тут представился: – Я – Бочаров… Жалко, что вы не читали про Черемыша…
– Мы обязательно прочитаем, – пообещали они ему и отправились дальше, тут же позабыв про странного парня.
Они вышли к Атаманскому дому; Саша рассказал ей, что давным-давно сюда приезжал Пушкин.
– Это каждый знает, – сказала она. – Здесь даже мемориальная доска есть…
– Но я об этом знаю такое, о чем прежде никто даже не задумывался, – ответил он. – Вот тебе, например, известно, с какой стороны коляски он вышел, подъехав к дому?
– Кто это может теперь знать? – удивилась она. – Наверное, даже в тот день, когда он приехал, люди не обратили на это внимания… Так ли это важно?..
– Для кого-то это может быть очень важным, например какому-нибудь непризнанному дарованию, которое не чает, как прорваться к знаменитому пииту, чтобы вручить ему тетрадку со своими виршами; если, паче чаяния, Александр Сергеевич сойдет с противоположной от парадного крыльца дома стороны, то можно будет рвануться к нему через не очень широкую Большую Михайловскую, а если Пушкин сойдет, как все и ожидают (а говорили, что поэт приехал нежданным, хотя молва всегда быстрее человека, да такого человека!), со стороны парадного, то пиши – пропало – окружат столичного гостя, возьмут под локотки, задушат любезностями – только и видали члена Российской Академии, камер-юнкера… – Саша на ходу придумывал историю, врал напропалую и сам не мог понять, чего его понесло, но остановиться не мог. И вот странное дело: где-то в глубине его сознания, где и рождалась эта придумка, не было ощущения, что это несусветная чушь; он даже думал, что в его фантазии есть какая-то правда.