В шкафу нашлась длинная тонкая рубаха-пижама с пуговицами спереди. Я облачилась в нее – пыльную, но чистую – с дрожью радости. Хорошо, что больше не роба. Собственную робу, залитую моей же после тюрьмы кровью, я возненавидела.
Не пугал больше туман за окном, не пугало странное гудение с улицы – что-то внутри меня устало бояться. Быть может, я привыкла, а может, была согласна на все, лишь бы не снова камера – все, как говорится, в сравнении. СЕ начался для меня плохо, продолжился откровенно отвратительно, просто ужасно, а заканчивался… терпимо. Сносно. Почти хорошо, когда вспоминалось дыхание Лиама, его касания, что-то непередаваемо нежное в нем.
Наверное, я запуталась, наверное, все иллюзия, возможно, мне после будет за нее стыдно. Но не теперь. Доктор или палач – я чувствовала себя плохо, когда думала, что он больше не придет.
Он пришел.
С пакетом, в котором лежали пластиковые контейнеры с едой. Протянул, сказал:
– Ешь.
– Я не хочу.
Я хотела его. Впервые впав в жажду к мужчине, я хотела лишь одного – подойти, обнять его, почувствовать на себе его руки. Пусть все иррационально, пусть я веду себя, как шокированный пациент в состоянии аффекта, но больной тоже не понимает, что «слишком много таблеток – плохо». Что существует инструкция, предписания и противопоказания при передозировке. Когда у тебя обожжены руки, ты просто хочешь крема, его прохладного эффекта, желаешь обмазать толстым слоем все, лишь бы испытать необходимое облегчение.
Лиам был танковыми гусеницами.
И он же был кремом…
– Ешь.
Приказ.
Этот человек не умел не приказывать. Наверное, он никогда даже не пробовал говорить нормально – не было необходимости. Не те условия, не та работа, не тот склад характера. «Прореживатель». Страшное все-таки слово…
Пока я ела лапшу с мясом из контейнера, пока пила компот, Комиссионер стоял у окна, о чем-то думал, смотрел наружу. И мне, глядя на его широкую спину, казалось, что внутри Лиама идет борьба. Достаточно напряженная – возможно, он не должен был сюда приходить, не должен был позволять некоторым вещам случиться. Только я не дам ему так просто уйти, я хочу, чтобы он остался, чтобы сделал… больше, чем уже сделал.
И потому пустые контейнеры в сторону; я присела задом на край стола, медленно расстегнула на длинной рубахе все до единой пуговицы, позволила ткани соскользнуть с плеч.
«Кейна…»
«Не надо логики».
Я впервые научилась чувствовать себя, свою интуицию, впервые научилась быть храброй настолько, чтобы делать, а не размышлять. Любые самобичевания, если они придут, пусть приходят уже снаружи.
Лиам развернулся. Как почувствовал.
И дрожь его возбуждения прошла через комнату, через воздух в ней. Смотрел на меня он долго, неторопливо и мягко ощупывал взглядом, как руками, как бархатной тряпицей, дышал намеренно медленно, жарче, чем следовало.
Я была готова ему сдаться. Еще раз, совсем. Мне по какой-то причине очень нужно было это сделать, почувствовать его любым образом.
Человек в форме шагнул от окна, подошел близко, очень близко, наклонился к моему плечу, втянул воздух, запах моей кожи, и поле в комнате опять зарябило от изменившегося фона, содрогнулось, как живой орган, ощутивший касание.
А дальше тишина. И нет движения. Только мы, горячие и неподвижные.
– Я хочу, чтобы ты сделал это, – попросила я тихо. Наверное, когда-нибудь у меня будут другие мужчины, те, которые меня не обидят, простые и понятные, но в этот момент нужен был только этот.
Лиам дышал мной, смотрел тяжело, расслабленно и напряженно. Я прошлась пальцами по его груди, заскользила по животу, ниже… И совершенно нерационально боялась, что сейчас дойду до причинного места, а там… ничего нет? Гладко. Или, может, мягко. Может, Комиссионеры другие, не как обычные люди? Может, им неподвластно свойственное людям возбуждение…
Но там было.
Там, под формой, в штанах был затянут огромный и стальной член, обхватив пальцами который, дрожь по комнате, как рябь по воде, на этот раз отправила я. Лиам втянул воздух носом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Не отказывай мне… Пожалуйста.
Долгий момент тишины.
Касание его губами моего уха, раскаленное дыхание. Почему я всегда чувствую сталь в нем, в его характере? Даже если молчание.
– Если сделаю это сейчас, то разрушу все, что восстанавливал последние дни.
Он хотел. Я никогда столь явно не ощущала чужое желание, как ощущала теперь его – оно забивало мне поры, ноздри и нервные окончания, как наркотик. Но вместе с тем поднялось со дна негодование – сейчас он просто уйдет? Я в жизни себя никому не предлагала. Всегда опасалась душевной боли, а отдала себя тому, кто лучше всего умел ее причинять.
– Это… нет?
– Это… нет.
И снова почти ненависть. Никогда не думала, что можно так сильно тянуться к кому-то и ненавидеть одновременно. Думала, если любишь, то любишь, если ненавидишь, то никак иначе. И впервые уловила в себе столь взрывоопасную смесь.
– Всегда будешь меня… мучить?
Он знал, о чем я, не имело смысла отвечать. Касался щеки, гладил мою своей. И впервые – никогда не делала этого раньше, – поддавшись порыву, я укусила его за шею. Укусила до следов от зубов на коже, но не до крови. Прошипела.
– Хотелось передать тебе хоть часть той боли, которую ты…
Его рука мгновенно сжалась на моей шее – очередной шумный вдох через ноздри. Вдох не злости, но его неимоверного возбуждения, куда сильнее, чем раньше. Дрогнули даже стены. И вдруг стало понятно, что он имел в виду, когда говорил «если я сделаю это, то разрушу все, что восстанавливал». Не по моим зубам ягода, увы. Все стало понятно, но оттого не менее обидно. Я не хотела, чтобы он уходил. И Лиам был собой, он был филлером, сталью вперемешку со звездной пылью, и моя шея под его пальцами пульсировала болью. Тонко, аккуратно, на одной ноте, как камертон, напоминая о чем-то очень важном, о черте, которую не стоит переступать.
«Не оставляй. Не уходи». Я в жизни не была жалкой, я всегда берегла себя от этого. Но СЕ научил быть любой, жалкой в том числе, жалкой без стыда.
Наверное, он должен был уйти, остановить все это здесь и сейчас, но Лиам – мне стали понятны некоторые вещи после размышлений (навряд ли занятия любовью с девушками запросто доступны Комиссионерам) – не мог заставить себя это сделать. Я стала для него тестом. Почти таким же, каким он недавно стал для меня.
Его пальцы на моей шее наконец расслабились, и случился поцелуй – напористый, на этот раз полноценный. Стоило языку проникнуть в мой рот, как возникло ощущение полноценного соития. Поцелуй, как завершенное действо, как сыгранная партия от первой до последней ноты – с финалом, с послесловием в виде чуть прикушенной губы. Он наполнял вновь, я растворялась, позволяя себя смешивать, брать любым способом, пусть даже ментальным.
Он все-таки был мужчиной. Очень сильным, крепким и очень возбужденным. Он хотел сделать все то, о чем я его просила, но вместо этого продолжал позволять себе просто любоваться. Наклонился ниже – я подалась назад, – отыскал ртом сосок. Приласкал его языком неторопливо, очень чувственно, после второй. Еще ниже, поцелуй в живот, ниже. А после целомудренный поцелуй туда, куда очень хотелось – в место блаженства, в место стыда. Аккуратно раздвинутые пальцами губы; его язык умел понимать чужую нужду, знал о неторопливости, знал о том, как, сколько и когда… Я понимала, что сдамся быстро, несмотря на то, что всегда стеснялась этого процесса – почти никогда не допускала к себе подобным образом, но Лиам…
Лиам не довершил начатое, поднялся. Припечатал еще одним поцелуем, а после аккуратно, поглощая мой стон своими губами, ввел в скользкую меня два пальца. Хороших пальца, мужских… Я обвилась вокруг плеч в серебристой форме своими руками, повисла на них, ощущая, что меня полноценно берут – да, не членом, но все же…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я не успела. Не успела почувствовать много толчков, не успела вкусить его столько, сколько мне хотелось – впервые мое тело, ощущая острую нужду в ласках, разрядилось неумолимо быстро, почти моментально – не прошло и двадцати секунд…
