— Чего ж усы… Усы — они сами по себе. — Паучок удивленно потрогал у себя под носом. — А убивать меня — рука не поднимется. Или патрон пожалеют. От заразы ить тоже надо бегать. Дымом окуриваться. А сахар — так это как повезет. Я, к примеру, за тараканами наблюдаю. Они хоть и звереныши, но хитрые! И тут главное — не спугнуть. Они лучше любой собаки чуют, где радиация, а где жратва. Так что, куда они, туда и я.
— Слушай, Паучок! А может, тебе лекции читать? Перед публикой? О голоде, о тараканах.
— А что? И смог бы. Очень даже просто. Особенно если не за так. Я и про бомбежку могу советов надавать. Хоть даже тебе.
— Ну да?
— А как же! Ты вот раздеваешься, когда спишь, а я нет. И окно — вот оно — завсегда рядом. Попадет бомба, и посыплятся кирпичики. А я раз — и в окно. И все мое при мне. Вот и соображай головушкой молодой.
Вадим хрустнул костяшками пальцев. Самовлюбленность старика порой откровенно раздражала.
— Любишь ты жить, Паучок. Ой, как любишь! И смерти, верно, боишься?
— Кто ж ее не боится? — хозяин суетливо зачесался, погружая руки в ветхое, понадетое в несколько слоев тряпье. — Может, оно и не страшно — помирать, да уж больно охота досмотреть. Чем, значит, все кончится.
Паучок поджался, встретив тяжелый взгляд Вадима.
— Я, Вадик, это… Мне бы в туалет, ага? — он метнулся в прихожую, торопливо щелкнул задвижкой.
Вадим снова приблизился к окну, попробовал наощупь шторы. Пыль. Жирная, многолетняя пыль. Грязь была там, где обитал Паучок, и там, где был Паучок, обитала грязь. Уравнение с двумя неизвестными. Хотя… Почему же неизвестными? Очень даже известными, потому как и сам Паучок представлял собой разновидность человеческой грязи. «Больно уж охота досмотреть…» Разумеется. Это ведь лучше любого кино, — раздвинул шторы и гляди, наслаждайся! И проблем никаких с жилплощадью. Когда две трети населения вымерло, жилищный вопрос решается сам собой. Так было, наверное, и в блокадном Ленинграде. Холодно, голодно, пусто.
Вадим обернулся к двери туалета.
— Эй! Ты там веревку проглотил? Или романом зачитался?
— Ага, «Войну и Мир» Льва Филимоныча…
— Почему — Филимоныча?
— Потому что потому, — голосок Паучка дрожал. — Ты, Вадик, не петляй. Мне про жизнь и смерть не надо рассказывать. Хочешь что спросить, — спрашивай.
— Ладушки! — Вадим колотнул кулаком о ладонь. В самом деле, чего взъелся на Паучка? Напугал бедолагу, дрожит, небось, там за дверью.
— Что ж, тогда слушай… Встреча у меня сегодня. Важная. И собеседник важный. Лили зовут. Вот и хотел про него поспрошать. Не слышал ли часом чего нового?
— Да вроде нет.
— А чего трясешься тогда, как заячий хвост?
— А того!.. — старичок за дверью мялся, подбирая слова. — Мне, Вадик, тоже не все можно. Так что это… Про чего попроще — я завсегда скажу. Потому как с вами. Но про эти дела не знаю и знать ничего не хочу.
— Это твое последнее слово?
— Последней и не бывает!
— Что ж, как хочешь… — Вадим поморщился. Знал про Лили Паучок. Еще как знал! Потому и наложил в штаны. Выходит, всех напугал двухголовый.
Вновь приблизившись к дивану, Вадим разгреб стопку купюр, выбрал парочку почище. Зачем-то ведь он сюда зашел, — так хоть это с собой унесет. Ну, а идеальных осведомителей не бывает. Нет их, Вадим Алексеевич. Природой не предусмотрено.
Вздохнув, Вадим вышел на лестницу, дверь за собой аккуратно прикрыл.
* * *
В подвал их провел мышиного вида субъект, который тут же и растворился среди толкущихся у стойки. С одного взгляда Вадиму стало ясно, что среди обычных посетителей здесь собралось достаточно людей из «леса». Кроме того, треть зала занимали обряженные в черную лоснящуюся кожу «бульдоги». Угрюмые, лохматые парни, с тусклыми глазами, беспрерывно смолящие дурного качества травку. Этим и табак не нужен, — травка клепалась из самого доступного — практически из мусора, в который добавлялась либо конопля, либо сенилка. В общем кабак был как кабак, и народ здесь сидел самый разномастный: тертые, фраера, сугубо местные и гости издалека. Как обычно беседовали громко, чуть ли не крича. Откуда-то из угла шумела простенькая музыка. В отличие от города, успевшего перейти на свечи, лучины и керосиновые лампы, здесь горело вполне устойчивое электричество. В мутном свете люди напоминали больных желтухой, зато полки бара, ломящиеся от целлофановых упаковок, цветастых бутылок и банок, выглядели просто роскошно.
Они заняли пустующий столик, и Вадим, вынув из кармана блокнотный лист, в несколько взмахов смел со стола грязь. Он был доволен, что для встречи с Лили выбрал в компаньоны именно Клочковского. Советник муниципалитета был старше его лет на десять-двенадцать, однако на их отношениях разница в возрасте ничуть не сказывалась. С советником Вадим чувствовал себя легко и раскованно. Было в Клочковском нечто глубоко симпатичное, располагающее к себе с самых первых минут. Беседуя с ним, Вадим не ощущал затаенных рифов, готового к выпаду штыка-ножа. Такое качество само по себе было редкостью, а уж Вадим умел ценить подобные вещи. Правило: «держи ухо востро и не спеши раскрываться» упразднялось в общении с Клочковским. Советник не имел обыкновения цеплять «на крюк» и бить кулаком в брешь. Когда-то он преподавал в университете историю. В нем и теперь проглядывал педагог. Дела, которые Пульхен предпочитал вершить с помощью маузера, бывший учитель стремился разрешать без нервов и крови. В предстоящей же встрече это было, пожалуй, самым важным.
Поднявшись, Вадим приблизился к стойке и быстро сговорился с обрюзгшим хозяином насчет заказа. За бутылку легкого вина с небогатой закуской ему пришлось отдать массивный серебряный браслет. Шутки ради он попробовал сначала выложить позаимствованные у Паучка купюры, но бармен невозмутимо отгреб их в сторону.
— Мне мусор без надобности.
— Что ж, тогда это, — браслет лег перед выжигой-барменом, и тот цапнул его, как кот зазевавшуюся мышь.
— Другое дело!
— Еще бы, — Вадим проводил браслет сочувствующим взглядом. Подобными вещичками он обзаводился время от времени в музее Ганисяна. Кое-что изымали у городских мародеров хлопцы Пульхена. Не раз уже ему приходилось спорить по этому поводу и с Клочковским, и с заведующим единственной клиникой города — Борей Воздвиженовым. Они пеклись о морали, Вадима интересовал конкретный результат. Как бы то ни было, никто из оппонентов его не переубедил. Вадим искренне верил, что в трудное время подобное добро не должно лежать без дела. В музеях ли, в частных руках все это творчество былого так и так сохранится. А даже если и нет, что с того? Его смешила сама мысль о «лишенных прекрасного наследия» потомках. В отпущенные тысячелетия мир наковал столько каменно-металлических безделушек, полотен, скульптур и мелодий, что никакому гению будет не под силу переварить подобное обилие. Хватит и малой доли, чтобы взрастить новый слой культурологов и ваятелей. Возможно, в чем-то им даже будет проще — меньше риска повториться. Впрочем, вслух свои мысли Вадим не высказывал. Его бы не поняли и не поддержали. Даже душка-старик Ганисян, по собственному почину решившийся на превращение художественного музея (кстати, лучшего в городе!) в подобие детского интерната, посматривал на его экспроприаторскую деятельность косо. А потому с апологетами искусства Вадим предпочитал не спорить, послушно кивая головой, уныло поддакивая, однако в минуты нужды под шумок и сокрушенные вздохи все-таки свершая свое черное дело. «Что значит — явиться на встречу с Лили, не организовав даже простенького заказа? Власть мы или не власть?!..» Примерно так рассуждал он, но рассуждал опять-таки про себя.
Возвращаясь к столу с подносом, Вадим окунулся на минуту в людской водоворот. Справа и слева судачили о разном и в то же время об одном и том же. Чаще всего упоминалось утреннее падение чужого самолета.
— …Хорошо еще, что пустышка. А то шарахнуло бы по-настоящему.
— Откуда его только принесло? Значит, живут еще где-то?…
— А в тех домах, что развалило, вроде и не было никого. Повезло людям!..
— Это каким людям? Тем, кого, значит, не было?… Ну, ты выдал!
— Да и не скажешь теперь точно — были или не были. Кто там копаться-то будет? Гора в три этажа.
— Какая гора? Я же говорю: пустышка летел. Пара зданий — разве гора? Вот когда на Химмаше тряхнуло, это да — намолотило так намолотило. Или на Сортировочной станции, к примеру. Надо было тебе посмотреть, как рвется транспорт с боеприпасами. Я-то видел. Сидел километрах в десяти и видел. Все, как на ладони…
Уберегая поднос от толчков, Вадим добрался наконец до столика.
— Что-то не спешат наши гости, — пробормотал он.
— Возможно, хотят убедиться, что мы здесь одни?
Вадим откинулся на спинку стула, с усмешкой оглядел зал.
