Фафочка конечно же не знала, что будет выходить замуж почти каждый год. Ей казалось, что сейчас, в шестнадцать лет, ее судьба решается раз и навсегда. Она будет носить обручальное кольцо! Она будет жить в семье мужа! Она будет называть свекровь мамой! Вот так тебе, Олико! Бабушка Нуца Церетели измерила ее тупоголовую грудь и раскроила свадебное платье.
Фафочка не очень представляла, чем занимаются муж и жена после свадьбы. Ну вот, когда уже выпили за тамаду и гости разошлись, молодые супруги остались вдвоем, он расстегивает ее платье, — «Нуца-бебо, сделайте, пожалуйста, побольше пуговиц!» — платье падает на пол, и… После «и» Фафочка терялась. Но утром жена просыпается в кровати рядом с мужем, и ее волосы красиво раскинуты по подушке — это Фафочка знала наверняка.
Олико побегала по «закрытым» магазинам ЦК и Совмина — по звонку своего высокопоставленного одноклассника — и достала деликатесы. Икра черная в синей банке, икра красная в красной, вино марочное, лимонад «правительственный» с золотой бумажкой… Ей было некогда разводить с Фафочкой разговорчики. И зачем? Разве Фафочка ее о чем-нибудь спросила, посоветовалась? Пришла в дом с каким-то чернобровым мальчиком и заявила: «Я выхожу замуж!»
Олико и с Володей не разговаривала. Может, потому что было некогда. Он то работал с утра до вечера, то валялся на кровати, накрыв лицо носовым платком. Как будто ему совершенно все равно, за кого выходит замуж его единственная дочь.
— Тамадой кого назначишь? — кричала ему Олико с кухни.
— Кого-нибудь из Кобаидзе, они все пьют как лошади, — отвечал Володя из-за занавески.
— А в свадебное куда отправим?
— К Дусе в Ленинград.
Вот и весь разговор.
Нуца Церетели пила кофе за кухонным столом. Потом она переворачивала чашку и смотрела на линии, бегущие по дну. Дороги, которые ей, на кресле, не покрыть. Фафочка подсаживалась к Нуце. Последняя надежда.
— Бабушка Нуца, — начинала она тихо и краснела, — а крови сколько будет, в первую ночь?
Нуца отрывала от чашки голубые глаза.
— Литра два-три, — отвечала она.
Фафочке казалось, что она влюблена до безумия, совсем как в романах. Ей еще не было противно вспоминать те моменты — нечастые, правда, — когда жених касался ее тела своими тонкими, немужскими ручками. Обычно это происходило вечером, когда он провожал ее домой после уроков с репетитором (Фафочка готовилась к поступлению в вуз). Они заходили в длинный темный проход во двор, и как раз напротив кабинки туалета он поворачивал ее к себе лицом и начинал быстро, как при обыске, рыскать руками по ее бомбам. Ей становилось стыдно, хоть умри, запах туалета ударял ей в лицо, но она не двигалась. Она только обмякала всем телом — вот-вот упадет, и тогда жених отрывался от нее, и во двор, пошатываясь, она заходила одна.
— Поскорее бы уж эта свадьба, — вздыхала Олико, отходя от окна.
— Пли! — почему-то выкрикивала Нуца со своего кресла.
«Поскорее бы уж эта свадьба!» — думала Фафочка, растягивая раскладушку. Ее бомбы были готовы взорваться.
Вдруг из Кутаиси сообщили, что умер муж Надии Андро Кобаидзе, и Фафочкину свадьбу — первую, чтоб не ошибиться, — пришлось отложить.
Надия потребовала, чтоб некролог был в газете «Комунисти», не меньше. Мой муж — герой войны, говорила теперь Надия о том, кого всю жизнь называла извергом. Олико пришлось опять беспокоить своего высокопоставленного одноклассника. Но Гурами согласился только на газету «Тбилиси» — время-то было еще старое, не горбачевское, когда каждый-всякий говорит и пишет что хочет. Надия все равно рассказывала всем, что некролог был в газете «Комунисти», — пусть идут проверяют!
Женщины поехали на правительственной «Волге» Гурами, а Володя — на своей инвалидке. Наказание, а не машина. Хотя ее, по списку, могли купить только ветераны войны. Приходилось выделывать руками цирковые пируэты, чтобы сдвинуть ее с места. Со всех районов Грузии начали съезжаться в Кутаиси родственники, пошли растягивать раскладушки, прятать грязные носки под матрац…
«Фиджи, ты красива, как цветок!» — сказал Фафочке Гурами Джикия, когда она садилась к нему в машину. Гурами часто говорил о себе: «Хотел бы я быть поэтом, но кто же будет республикой управлять?» Фафочка не верила, что красива, как цветок. И если бы ей сказали, что многие будут приходить на похороны Андро Кобаидзе, чтоб на нее, Фафочку, посмотреть, — тоже бы не поверила, ни за что.
У Олико был целый список просьб к Гурами. Ей надо было успеть за три часа езды. Но Гурами укачивало в машине, как беременную женщину. Они останавливались тут и там, и его выворачивало. Когда он приходил в себя, Олико приступала к делу. Дяде Серго с сыном надо срочно перейти на грузинскую фамилию — через фиктивный брак с бабушкой Нуцей, конечно, — мальчику ведь в институт поступать! Кому он нужен с такой фамилией? Это раз…
Дядя Серго с сыном были уже в Кутаиси — крутили по залу черный рояль. Надия руководила мужчинами, колеса скрипели, рояль разъезжал из угла в угол, но в дверь не пролезал. Можно было разобрать его на части, но время не позволяло. Надия распорядилась ставить гроб на рояль. Кто-то из «извергов» Кобаидзе осмелился заметить, что будет высоковато, и предложил подрезать ножки. На что Надия ответила одним (историческим) словом: «Беккерия» («Это Беккер!»). Очень много лет, до тех пор пока рояль не продали маленькому немцу, все считали, что именно так называется музыкальный инструмент, который всегда молчит.
Надию окружала армия женщин в черном со значками на груди — портретом Андро в черной бархатной рамке. Когда они сели все в ряд, то были похожи на отряд октябрят. Фафочку усадили между Олико и Нуцей, сразу после двух некрасивых дочерей Надии. По другую сторону от Надии сидели сестры Андро, жены его братьев, тети. Чем дальше родство, тем дальше от гроба.
Уже ни для кого не было секретом, что Олико — дочь Нуцы, но в детстве Надия воспитывала ее как свою. То ли потому, что Нуца не вставала с кресла, то ли потому, что ждала ареста как жена врага народа. Но сейчас, когда времена Берии давно прошли, подробности никого не интересовали. Обсуждалось другое: как внезапно, будто за ночь цветок, расцвела Фиджи.
И пошел народ, как на парад, отдавать последний долг герою войны Андро Кобаидзе. Тот, кто бывал в этом доме, обходил рояль по кругу привычно. Кто нет — заходил и вздрагивал: высоко, почти под самой люстрой, на затянутом бархатом рояле лежал маленький, как Сталин, человек. Весь в цветах, как в орденах. Надия, знакомая всем по чьим-то чужим похоронам, разговаривала с ним как с живым: «На кого ты оставил меня? А ведь говорил, что всегда будешь со мной! Я же тебя с войны дождалась, что же я детям скажу, не уберегла я тебя…» И люди плакали навзрыд.
На последнюю (главную) панихиду пришел ответственный работник ЦК компартии Грузии Гурами Джикия. Андро он совершенно не помнил и даже сказал Олико: «А я думал, что Надия давно вдова, она же всегда в черном!» Надия поднялась со своего места, положила голову на рояль и зарыдала жалобным старушечьим голосом, совсем не тем, которым она обычно в этом же зале исполняла грузинские романсы. Ее плач был похож на песню, лебединую, если судить по хрипу, и сама она была похожа на черную дивную птицу, потерявшую свою любовь, и теперь хоть сама умирай.
Гурами достал платок и вытер глаза. Тогда Надия вскинула руки к небу, оглядела всех стеклянным, будто безумным, взором и воскликнула: «Нет правды на земле!» Гурами пошатнулся, его подхватили под руки и вывели на свежий воздух. И зачем ему надо было ездить в Большой?
И в тот же день, возвращаясь в Тбилиси на своей правительственной машине с занавесками, Гурами сидел один на заднем сиденье и плакал. Как же она его растрогала, эта кривоногая женщина с волосами на лице! Будто шомпол воткнула в бедное сердце поэта. Конечно, он плакал о своем. Он плакал потому, что не любил свою жену, как не любил женщин, а вынужден был изворачиваться, притворяться, лгать. И никто его не понимал, даже Олико, близкая, как сестра. И как это выразить, объяснить? И что слова? Пыль!
Во время похорон Андро Кобаидзе отец Фафочки Володя Рамишвили получил предложение. Ему представили кутаисского винодела, который просто, как умеют говорить люди богатые, к отказам не привыкшие, заявил, что хотел бы женить своего сына на Фафочке. «Ваша девочка прекрасна, как роза!» — сказал он. По-видимому, в Грузии каждый мужчина — поэт.
Володя вспомнил, что Фафочка вроде собирается замуж, но промолчал. Ему никто не поручал объявлять, что у Фафочки есть жених. Да и какой это жених — обручения не было! Володя поискал глазами чернобровое семейство первого — чтоб не ошибиться — жениха Фафочки: щупленький чернобровый папа, щупленький чернобровый сын. Их представляли как друзей семьи, и потому о свадьбе никто не заикался. «Поговорите с моей женой», — разрешил Володя.
