Надия приходила встречать их на вокзал. Маленькая кривоногая женщина в черном, с большой сумкой. Поезда теперь ходили плохо, не по расписанию, и иногда она просиживала на перроне всю ночь напролет. Надия нервничала: еда на столе пропадает! И возмущалась — куда правительство смотрит? Когда ж наконец наведут порядок?
Дети высыпали из вагона, как мандарины. Они обнимали и целовали ее, накалываясь на ее рыжую бороду.
«Слава богу, жива я, — отвечала Надия на расспросы. — Только дедушка Андро в могиле плавает!»
Дети уже знали, в чем дело. Им приходилось — не раз — писать анонимки под диктовку Надии. Какая-то труба на кладбище лопнула, и вода поступала не в кран, а в могилы. Из-за этого памятник Андро Кобаидзе накренился и уходил под углом в землю. «Довожу до вашего сведения, — диктовала Надия певучим голосом, — что если не будут приняты надлежащие меры, памятнику героя войны Андро Кобаидзе грозит разрушение!» Дети смеялись.
Раз в год приходили письма от Дуси из Ленинграда. Она писала: сын женился, пьет, внук родился, внук окончил школу, не пьет, стал врачом, лечит наркоманов и алкоголиков… По подсчетам Фафочки, внук Дуси должен был быть ее ровесником, но она его никогда не видела. Они оба родились в конце эпохи Хрущева, когда вся страна сажала кукурузу и ела кукурузу и Хрущева, загнавшего народ в блиндажные кухни, называла кукурузником. Дуся приезжала раз в пять лет отдыхать в Сухуми, на море, а в Тбилиси — нет. Все женщины в семье ездили с ней встречаться, даже Надия. А Володя — никогда.
Володя работал, работал и старел. Он по-прежнему не брал денег, а аборты делал. Это был его ответ правительству, не принимавшему мер. Презервативы, как деликатесы, доставали по знакомству, а других средств не было. Женщины лезли на холодные кухонные столы, раздвигали ноги и не кричали, боясь милиции. Фафочка держала женщин за потные пальцы и думала: вот если б можно было родить ребенка без мужа, тогда и замуж выходить не надо! Но вслух ничего не говорила — боялась, что над ней будут смеяться.
Нуца больше не перешивала платья — она плохо видела. Фафочка с Олико втайне от Володи брали заказы и шили. На зарплату давно уже было не прожить. Люди ездили в загранпоездки, провозили в трусах и лифчиках золотые вещи и обменивали их там на валюту, чтоб приодеться и обставить дом. Чтоб не стыдно было, когда к ним придут в гости. Потому что жизнь состояла из одних застолий — то Новый год, то похороны, то свадьба.
— Что же ты делаешь, Фиджи, — говорила Фафочке бабушка Нуца, — хоть раз в жизни надо выйти замуж!
Надия тоже спрашивала:
— Ну когда же, детка, наконец?
Ее некрасивые дочери и некрасивые внучки выходили замуж по одной и той же схеме: будущего жениха приглашали в дом, накачивали вином до умопомрачения и укладывали спать. Утром он просыпался в Надином доме, а рядом, раскинув на подушке волосы, лежала женщина. Надия распахивала двери и окна и кричала:
— Господи, счастье-то какое! Свадьба! Свадьба!
На ее крик сбегалось полгорода. Пойди отвертись. И так каждый раз.
— Вот выйду замуж за Дусиного внука! — говорила Фафочка.
— Что ты! — возмущалась Надия. — Что, уже грузин на свете не осталось?
Надия не задумываясь продала бы свое последнее платье, чтоб устроить Фафочкину свадьбу. Она любила Фафочку, как любила всех детей, которых ей подкидывали на каникулы. Она называла их «детками», потому что не запоминала имен. Но Фафочка противилась. Ей все еще хотелось выйти замуж по любви. Чтоб жених прискакал на белом коне или, ладно, пришел бы пешком, но по любви.
«Какая ты, детка, наивная», — говорила Надия. И бежала на кухню — разогревать хачапури или готовить обед. Ей никто не помогал, она все делала сама.
Это время, когда они кушали, кушали, все никак не кончалось. Люди не замечали, что еды становится меньше, что они проедают последнее, будто завтра им умирать. Они только замечали — и посмеивались, — что Брежнев дряхлеет, но никак не умрет. Пук удержать не может, а на трибуну лезет. Говорили, что его кормят грудным молоком, потому он и жив.
Брежнев выгреб со складов просроченные продукты — неприкосновенный запас на случай войны, — и народ впервые попробовал соленое масло (дрянь). Появились импортные курицы, целые («ножки Буша» появились позже), которые разлезались на части при варке, и кролики, которых есть было неловко, почти кощунственно. И сладкая фасоль. Кто же ест фасоль сладкой?
Тут и там, случалось, появлялись иностранцы, люди странные. Они могли прийти в гости с пустыми руками, пить не умели, тостов не произносили, детей не любили — не ставили их, как бывало у Надии в зале, ногами на рояль, чтоб те спели или станцевали, и не умилялись. Но любили покушать. Конечно, если у них там только курицы, что разлезаются, или сладкая фасоль! Да, и «яйца Рузвельта».
Надия водила гостей на кладбище вместе со всеми их прилипалами — «я из культурного отдела», «я из Министерства просвещения». Надия знала, что вокруг иностранцев — только КГБ. Это ее не беспокоило. Она — вдова героя войны… Некролог, знаете, был в газете «Комунисти»… Памятник Андро — огромный и неуместный, как сумка Надии, — стоял под углом, как Пизанская башня, и смотрел вдаль. Рядом с ним был мраморный стол.
Надия доставала из огромной сумки пищу, раскладывала тарелки и ставила лишний прибор — для Андро, как для живого. Иностранцы не знали, что Надия всю жизнь называла Андро, да и всю его родню, извергами. Они щелкали фотоаппаратами, пили, ели, делали все, как им приказывала эта маленькая, почти элегантная женщина. Отдавали честь герою, не нюхавшему фронта так же, как и они.
Если ее гостей приглашали в какой-нибудь другой дом, Надия провожала их до двери, потом выходила на балкон и кричала им вслед — на всю улицу, на весь город: «Если вам там стол не понравится, возвращайтесь, я вам лучше накрою!» И правда.
Среди ее гостей был даже японец. Нет, он был канадец, но похож на японца, и потому его спрашивали: вы японец? Он говорил по-грузински. Он отвечал, что раз он родился в Канаде, то он канадец, хотя дед его — да, из Японии. Ему все заглядывали в рот, будто старались понять, откуда вылетают грузинские слова, будто это и не человек вовсе, а механическая кукла. «Если дед из Японии, — говорили ему, — значит, и ты японец».
Японец (канадец) присылал Надии письма, которые всегда приходили открытыми. Он писал книгу о грузинских застольях. «Сообщите мне, пожалуйста, пьют ли у вас по-прежнему за коммунизм…» Надия была уверена, что грузинские застолья интересуют всю необъятную заграницу.
Надия не старела. Она по-прежнему лазила по деревьям и сбивала орехи. И бегала на похороны — укладывала в землю вторую половину Имеретии. Ей становилось труднее, ведь после смерти Андро родители школьников перестали приносить подарки (читай: взятки), а сколько уж лет прошло. И зятьям ее, лентяям, взяток никто не давал, они сидели на зарплате. А разве на зарплату можно прожить? Надия наловчилась смешивать сладкую фасоль с травами и перцем, чтобы никто не сказал где-нибудь в Японии или Канаде, что кутаисцы стол накрыть не умеют.
Однако Брежнев все-таки умер, несмотря на полезное детское питание. Почти неделю по телевидению и по радио передавали классическую музыку, пока его не похоронили — плохо, Надия бы все лучше устроила. Опускали Брежнева в землю, а гроб сорвался с веревок и шлепнулся о дно. И вроде медалей его с ним не клали — откуда же такой вес?
На место Брежнева назначили другого, тоже дряхлого. Он все рыскал глазами из-под темных очков и грозился навести в стране порядок. Не навел — умер. Потом опять пришел к власти старик. Тот даже погрозить не успел — умер. От классической музыки можно было одуреть.
И потом наконец где-то наверху решили сменить пластинку и назначили человека помоложе, который еще мог в себе пук удержать, Горбачева. Тот пошел наводить порядок — объявлял закон, а потом отменял. Запретил пить. Повырубал виноградники, как будто он их сажал. Разве он знал, сколько труда в одной грозди винограда, он же всю жизнь на трибуне стоял.
Ни в Кутаиси у Надии, ни в Тбилиси у Олико сухого закона не вводили. Но тостов за Горбачева не пили. Надоело. Начальники менялись, а жизнь — нет.
Тихо и быстро, без боя, в своей кровати умер известный тбилисский доктор Володя Рамишвили. К концу жизни он почти не работал, мало кто из докторов в это время работал. Вдруг, посреди операции, пропадало электричество или отключали воду. Инструментов не было — иглы тупые и ржавые, почти как гвозди. Страна разваливалась, концы с концами не свести.
За неделю до смерти к Володе пришла жена Гурами Джикия. Она была беременна — думала, в ее возрасте этого случиться не может. Вот такая умница. Олико умоляла Володю помочь подруге, не рожать же ей ребенка, когда муж живет за рубежом. А Гурамина жена засмеялась и сказала, что и Гурамины дети не от мужа, муж ее вообще был не по этой части. Не помогли ему, Олико, твои настойки. Володя слег и умер.
