— Может, сегодня вернем червонец, а нет — пусть завтра ищет ветра в поле.
Слова Точильщика меня несколько успокоили, я снова принялся за еду.
День выпал удачный. К обеду набралось целых восемь рублей. Из этих денег три рубля Степка истратил на подарок моей матери: в красивом пакете, притороченном к точилу, лежал ситец на платье. Оба мы были веселы, несмотря на усталость. Степка работал, напевая себе под нос. Его грубое лицо казалось мне даже красивым.
Солнце палило, не скупясь, будто собиралось поджарить все человечество, и под конец дня мы едва держались на ногах. Степка предложил пойти отдохнуть к ним в подвал. Отец его дома бывает мало, иногда он даже ночует у себя на верфи. Правда, при жизни Степкиной матери, в прохладном подвале, куда лучи солнца почти не проникали, всегда пахло хвоей и ладаном, в углу под иконой теплилась лампадка. После смерти жены Андрей Васильевич икону убрал, в подвале вообще стало неопрятно и неуютно, запахло погребом и мышами. Я хорошо знал Стёпкину мать, высохшую, как шелковица в нашем дворе, с болезненным румянцем на щеках. Всегда печально-ласковая, она не отпускала меня, пока не угостит студеным домашним квасом с ржаной лепешкой. С год назад она умерла от туберкулеза.
Дверь в подвал оказалась открытой. Степка испуганно заглянул вовнутрь — не забрались ли воры? — но в глубине комнаты увидел склонившегося над сундуком отца. Андрей Васильевич — тощий, высокий, волосы на голове и рыжеватые усы торчат ежиком. Лоб большой и шишковатый, как и у Степки. Моя мама считает это признаком ума. Андрей Васильевич — лучший из всех людей, кого я знаю. И хотя Степке частенько перепадает от него, он считает батю самым справедливым человеком на земле.
— Явились, бродяги, — пряча улыбку в усы, чуть потемневшие по краям от табачного дыма, встречает нас Андрей Васильевич. — Я и не знал, где вас, чертей, искать.
— А зачем мы вам?
Меня всегда удивляло, что Степка говорил отцу «вы». Андрей Васильевич, со своей стороны, величал сына по имени-отчеству и обращался с ним как с равным, за исключением тех случаев, когда сердился и отпускал ему чувствительные затрещины.
— Я, Степан Андреич, завтра отбываю в Пески, один остаетесь на хозяйстве. Вернусь деньков через пять-шесть, кое-какие дела здесь закончу и снова махну на месяц, а то и на два…
— И дались вам те Пески…
Андрей Васильевич удобно уселся на широкую лавку у стола, положил ногу на ногу.
— А без рабочего класса в селе коммуну не построишь.
— Вы же говорили, что коммуна в Песках уже есть.
— Не коммуна, а товарищество совместной обработки земли.
— Есть товарищество — пусть и обрабатывают.
— Товарищество в Песках есть, а порядка нет. Вот и посылают меня дело наладить.
— Андрей Васильевич, — опросил я, — а когда на заводе плохи дела, крестьяне из Песков приезжают к вам наводить порядки?
Степкин отец расхохотался.
— Лопухи вы, хлопцы, настоящие бессознательные лопухи. Азов политики не разумеете. Рабочий класс — он за все ответственный, как самый передовой и революционный класс. У него не было и нет собственности, кто же, как не он, поможет мелкому собственнику-крестьянину найти путь к новой жизни? Наш завод шефствует над Песками. Вот я и собираюсь туда на месяц-другой по поручению партийной ячейки. Уж больно распоясалось там кулачье.
Встав из-за стола, он обнял меня за плечи.
— Сегодня приду поздравить твою мать, а завтра утром — на пароход, и в Пески.
— Ну вот, а мне тут одному оставаться… — недовольно протянул Степка.
Отец лукаво взглянул на него.
— Думал я — сын у меня герой, а ему, выходит, нянька нужна! — Обняв Степку, он прижал его к себе. — Обо всем я подумал, Степан Андреевич. Будешь пока жить у Вовки. Его мать сама предложила.
Оба мы очень обрадовались.
— А в погреб все-таки наведывайся, — наказал Андрей Васильевич. Погребом он называл их квартиру.
Вечером вместе со Степкой он пришел к нам.
Сегодня в доме царит необычное веселье. На стол подает отец. Он до того смешон в пестрой косынке на голове, в мамином переднике! На руке у него, как у заправского официанта, висит салфетка. Раз в год, в день маминого рождения, старик с шутками и прибаутками выполняет обязанности хозяйки, мама же занимает его место за столом. Время от времени она порывается встать и принять командование, но мы дружно протестуем, и она безропотно подчиняется.
Забавно наблюдать за отцом. Вот он несет блюдо с дымящейся картошкой, затем огурцы, квашеную капусту, тарелку С неумело нарезанными кусками сала. Мама всегда нарезает его тонкими ломтиками. Она беспокойно ерзает на стуле, но Андрей Васильевич не даст ей подняться, говоря:
— Представь себе, что человечество вернулось к матриархату.
Мама улыбается. Вряд ли она знает, что такое матриархат. Да и я, признаться… Надо спросить у Саньки.
Наступает торжественная минута. Старик церемонно наливает из бутылки вишневую наливку в стопки. Для себя и Андрея Васильевича он приберег четвертинку водки. Окинув всех строгим взглядом, отец держит речь:
— Дорогое общество! Я поднимаю бокал за королеву бала, за самую прелестную и благородную женщину на Земле, за мать, подарившую мне пятерых детей, а человечеству — пять выдающихся личностей вроде… Ай-ай-ай, Мишка! Кто же вытирает нос скатертью? — вдруг произносит он самым прозаическим тоном, укоризненно глядя на моего младшего братишку.
Все весело смеются. Я же с волнением жду, пока утихнет хохот, чтобы поздравить маму от имени ее детей.
Наконец я вскакиваю на стул, поднимаю над головой пакет с ситцем и читаю стихи собственного сочинения:
Дорогая мама наша,Нет тебя на свете краше!
Словно по команде, мы все окружили растроганную до слез маму и закружились хороводом.
Как-то совестно теперь бежать из дому…
В конце вечера, когда гости собрались уже расходиться, поднялся вдруг старший брат, Анатолий. На лице у него загадочная улыбка, в руках — военный билет.
— Хочу вам всем сказать, — настороженно глядит он только на маму, — сегодня я зачислен в пограничные войска. Идет специальный набор молодых коммунистов на охрану границ.
Вот здорово! Толька будет ловить контрабандистов и шпионов. Правда, он не очень смелый — например, ужасно боится мышей. Интересно, а шпионы боятся мышей?
Андрей Васильевич первый обнимает Анатолия.
— Почетная и боевая служба, — говорит он.
Отец растерян, ему никак не удается развязать узел на переднике, чтобы снять его. В конце концов он оставляет эту попытку и подходит к Толе.
— В добрый час, сынок! Почему же ты скрывал от нас? Вышло как-то очень неожиданно.
— Не хотел маму огорчать.
— Меня? — обиженно спрашивает мама. — Можно подумать, будто у вас вовсе старорежимная мать. Почему я должна огорчаться? На такую службу не всякого возьмут. Конечно, нелегко расстаться со своим дитем, да еще с самым старшим и самым хорошим сыном.
Слезы бегут по ее лицу, но разве когда-нибудь можно понять, отчего плачет мама — от радости или от горя?
Старик обнимает ее за плечо:
— Птенцы начинают покидать нас. Орлята вылетают из гнезда. Не успеем оглянуться — и Вовка расправит крылья.
— Да я хоть сегодня готов идти в пограничники, — не выдерживаю я.
Все смеются, а мама сокрушенно качает головой:
— Коня куют, а жаба ногу подставляет…
Она снимает руку отца со своего плеча, подходит к Анатолию, гладит его по волосам. Не пойму, за что она его так любит? Подумаешь, орел! Счастливчик, наденет зеленую фуражку, получит винтовку, будет скакать верхом на коне, гоняться за лазутчиками. Эх, почему мне не девятнадцать лет? По-моему, Степка тоже ему завидует. Ужас как медленно идет время…
Навстречу бурям
Синие майки и белые трусы с красной каймой преобразили команду. Даже Керзон в черном свитере, в бутсах и гетрах с наколенниками выглядит мужественно, как рыцарь.
Первая тренировка «Молнии» в новой форме привлекла немало ротозеев с Черноярской. Но в полдень капитан «Гарибальдийца» прислал Федору Марченко записку, в которой сообщал об отсрочке матча на неопределенное время в связи с отъездом пяти игроков его команды на село по комсомольской мобилизации. Неужели все они подались в эти Пески вместе с Андреем Васильевичем?
Теперь Степку, Саньку и меня ничто не удерживало, мы могли отправляться в путь-дорогу.
Итак, решительно все готово. На рассвете мы снимаемся с якоря. Степка и Санька уже давно на Днепре. Я, чтобы не вызвать подозрений у домашних, вышел из дому лишь в восьмом часу вечера и, беззаботно посвистывая, проследовал через двор. Княжна, как и обычно, лежала грудью на подоконнике. Она обожгла меня взглядом своих неестественно больших глаз, в которых всегда тлела искорка иронии, и подарила воздушный поцелуй.
