— Двенадцать франков, — бросила она, ставя на стойку это пойло с плававшей на поверхности беловатой пеной, от которой Жизель чуть не стошнило.
— Не могли бы вы узнать насчет сумки? — еще раз попросила она.
Но ей пришлось подождать. К стойке подошли два завсегдатая, и улыбающаяся официантка поспешила обслужить их и немного поболтать. Дым от их сигарет — Жизель не выносила этого запаха — поднимался голубоватыми кольцами и щипал глаза. Наконец появилась хозяйка и набросилась на нее:
— Мне сказали, вы утверждаете, что якобы оставили здесь свою сумку…
Ярость охватила Жизель. Разом забыв свою застенчивость и унизительную ситуацию, в которой она оказалась, она огрызнулась:
— Не я и не якобы, а Эмильена Робишу — ее-то вы наверняка знаете — сегодня утром оставила вам на хранение мою сумку.
— Здесь вам не камера хранения. Если кто-то и согласился присмотреть за вашей сумкой, то только из любезности, и насколько я знаю… — Она вдруг осеклась. — В котором часу это было?
— Около часа, — ответила Жизель.
— А, так, значит, не сегодня утром, а сегодня днем, — торжествующе заметила хозяйка, радуясь, что нашла повод уесть зазнайку. — Время обеда, тут было полно народу. Подождите минутку.
Минутка длилась четверть часа. Чай остыл, но Жизель так и не отважилась его попробовать. Наконец с пустыми руками появилась растерянная хозяйка и смущенно сообщила:
— Муж говорит, что он смутно припоминает, как Альбер, один из наших внештатных работников, согласился присмотреть за чьей-то сумкой. Но он не имеет ни малейшего понятия, куда тот ее дел. Мы ее нигде не нашли. А Альбер живет в Ламусе. Это не ближний свет.
— У него нет телефона? — Жизель пыталась ухватиться за соломинку.
Хозяйка хотела было пожать плечами, но, увидев огорченное лицо Жизель, смягчилась и снизошла до объяснений:
— Один Бог знает, где может быть Альбер в это время. Но он точно должен зайти сюда завтра утром. Если вы заглянете еще раз…
Неожиданно у нее мелькнула идея, заставившая ее вопросительно поднять брови.
— По крайней мере там нет ничего ценного, в этой сумке?
— О нет… только… бумаги, — забормотала Жизель. И, слезая с табурета, добавила срывающимся голосом: — Я зайду завтра… Спасибо вам…
И прежде чем хозяйка успела спросить, где ее можно найти в том невероятном случае, если Альбер объявится раньше завтрашнего утра, Жизель испарилась. «Сколько шума из-за каких-то бумаг», — проворчала хозяйка. Как только эта зануда вышла, ее место у стойки занял элегантный господин, заказал кир[23] и завел с хозяйкой столь лестный разговор о ее талантах в ресторанном деле, с таким пониманием отнесся к проблеме маленьких частных заведений, что она тут же рассказала ему с мельчайшими подробностями о своих злоключениях с предыдущей клиенткой.
Глава 11
Инспектор Джемани кое-как сдерживала нетерпение, слушая блюз в исполнении своей любимой группы и барабаня пальцами по рулю «Рено-21». Неизвестно было, когда хоть немного рассосется пробка в несколько километров, возникшая в результате аварии на южной автостраде на развилке Шартр — Орлеан. Подобные заторы чреваты серьезными последствиями, мало известными широкой публике: обострения сердечно-сосудистых заболеваний, рост числа домашних склок, не говоря уже о мелких столкновениях из-за любопытства водителей, соблазненных мигалками «скорой помощи» и воем сирен и остановившихся, чтобы «просто посмотреть».
В свою бытность стажером в полиции Лейла Джемани работала в разных отделах. И дорожные происшествия были худшими из ее воспоминаний. По непонятным причинам весь ужас смерти в дорожной аварии сосредоточился для нее в синем игрушечном медвежонке, голова которого оторвалась от плюшевого туловища в результате столкновения легковушки и грузовика на скорости больше 120 км/ч на автостраде в парижском предместье. Ни одного из пассажиров машины, зажатой между колесами грузовика, не удалось опознать на месте. Ошалевший водитель грузовика, со сломанной рукой и залитым кровью лицом, кричал, что он не виноват. И это было действительно так. Отец семейства, сидевший за рулем легковушки, слишком много выпил в тот вечер, как наверняка и в другие дни, не справился с управлением, и в результате — пять загубленных жизней за долю секунды невнимания. Лейла предпочла не растравлять себя воспоминаниями о плюшевом мишке. Но она не понимала, почему люди так стремятся к излишествам — будь то алкоголь, табак, скорость, власть… Она считала, что любой перехлест, чреватый потерей контроля над собой, в тысячу раз опаснее выбранной ею профессии. Все свое детство она пыталась навести порядок в окружавшем ее хаосе — вечные переезды, крики братьев и сестер, необъяснимые отлучки отца, постоянные жалобы матери…
Поток машин, в котором она оказалась, двигался с черепашьей скоростью, окутанный взрывоопасными парами бензина. Такими темпами она доедет до места не раньше полуночи, а ей необходимо обсудить несколько вопросов с шефом, она везла ему — спасибо суперсовременным технологиям — полную информацию о жертве, Аделине Бертран-Вердон. Все-таки удивительно, что стоит нажать лишь несколько кнопок на клавиатуре — и вся жизнь человека, заключенная между двумя датами, выползает из принтера, напечатанная черными буквами на белой бумаге. «Как же они раньше справлялись?» — подумала она. Она была слишком молода, чтобы помнить, но не настолько, чтобы не задаваться подобными вопросами. В свое время ей повезло, и в шестом классе она попала к мадемуазель Шарпентье, которая ввела в их школе экспериментальную программу одного из лучших парижских лицеев. Таким образом, Лейла с отличием окончила школу на год раньше и в рекордные сроки получила диплом юриста, подрабатывая официанткой, машинисткой, курьером, няней, танцовщицей… «Арапка», как злобно прозвали ее одноклассники за цвет кожи, черные глаза и волосы, успешно сдала экзамены в полицию и тут — на сей раз уже как женщина — столкнулась с другими, менее очевидными формами дискриминации. Если ей становилось особенно тяжело, она всегда вспоминала фразу, произнесенную учительницей истории, когда Лейла горько рыдала после уроков: «Элеонор Рузвельт сказала однажды, что оскорбления ранят не того, кому они адресованы, а того, кто их произносит». На каждое Рождество она посылала открытку мадемуазель Шарпентье, от которой узнала, что некоторым, чтобы загубить жизнь, годится любой предлог имя, доза героина, душевная тоска. «У вас есть все, что нужно, Лейла: две ноги, две руки, голова на плечах. И только от вас зависит, чем ее наполнить. Вы можете добиться всего, стать кем угодно…» Но какой ценой, какой ценой…
Справа остались позади многоэтажки южных пригородов Парижа, и Лейле удалось свернуть на узкую боковую дорогу, по которой можно выбраться на параллельные автостраде улочки. Все лучше, чем этот затор…
Огромные, местами освещенные здания казались призрачными преградами. В темноте нет ничего более похожего, чем эти громадные черные коробки. Но комфорт престижных пригородов миллионы световых лет отделяют от нищеты окраин. Лейла вспомнила тишину ночи, разорванную полицейской сиреной, принесшей известие о смерти отца: как вдруг разом осветились окна соседних зданий, как вытащенные из постели дети, среди которых была и она, не могли осознать свалившегося на них несчастья. От несказанного ужаса той ночи в ее памяти остался образ высокой блондинки в синей форме, склонившейся над ней: она заговорила с Лейлой, дала ей попить, попыталась утешить. И это благодаря ей Лейла стала такой — высокой брюнеткой в синей форме, которая склоняется, говорит, приносит попить, утешает.
Пытаясь отогнать навязчивые воспоминания, Лейла постаралась сосредоточиться на досье, которое везла комиссару Фушру.
Представив себе его реакцию, она невольно усмехнулась. Она работала с ним уже три года и научилась определять его настроение по интонации, угадывать его сомнения, когда он, даже не отдавая себе в том отчета, поднимал левую бровь, и замечать его усталость, если он начинал поглаживать больное колено. Он не хуже расшифровывал ее жесты, и их безмолвный разговор был настолько отлажен, что мало кому из подозреваемых удавалось выстоять перед их совместным натиском. Им на руку было еще и удивление, которое всегда вызывала эта необычная парочка: он — дивизионный комиссар, импозантный мужчина лет сорока, учтивый до кончиков ногтей, и она — его подчиненная, «черная», похожая на вечного подростка, высокая, как манекенщица. Он принадлежал к бордоской буржуазии — она родилась на севере Парижа, в нищем пригороде. Он не выносил ничего, кроме Моцарта, Малера и еще нескольких малоизвестных опер, — она слушала только джаз и блюз. Он одевался в шикарных магазинах на Елисейских Полях — она носила вещи, купленные на барахолке. И все прочее в том же духе. Это было просто чудо, что они так сработались. Но в то же время ничего сверхъестественного в этом не было — лишь результат умелой кадровой политики их начальника Шарля Возеля, его решение, принятое после беспорядков в северном пригороде.
