Она никогда не забудет того мгновения, когда ей пришлось сделать выбор. Юные арабы громили витрины, протестуя против незаконного ареста одного из их банды. Когда наряд полиции прибыл на место происшествия, было уже слишком поздно — люди перепуганы, три подожженные машины пылают, зловонно чадя, тени мечутся во все стороны, бросая друг другу противоречивые приказы на гортанном языке — ее языке. Вдруг она увидела, как блестящее лезвие ножа, выхваченного одним из подростков, опасно приблизилось к горлу ее коллеги. Она закричала. Выстрелила. Молодой араб упал. Она выбрала, с кем она. Она действовала по инструкции. Она стала предательницей.
Угрозы, которые она получала потом, досаждали ей куда меньше, чем кошмар, будивший ее каждую ночь. Как в замедленной съемке, она кричала, стреляла, молодой человек падал. Последовавший за этим шумный процесс мог принести ей дурную славу и фотографии на первых полосах газет, если бы не вмешался Шарль Возель. В тот момент она восприняла это как дисциплинарное взыскание. Ее понизили по службе. Приставили нянькой к комиссару, соизволившему наконец-то вернуться на службу после долгого отпуска по болезни! Но ее гнев был вызван не этим. А навсегда закрытой для нее дверью в доме ее семьи — в пригородной грязной многоэтажке, где кое-как влачили существование ее мать, трое из братьев и самая младшая из сестер. Дочь-предательница, продажная тварь, всегда отказывавшаяся носить на лбу отличительный знак своей расы.
С трудом вернувшись мыслями к Аделине Бертран-Вердон, Лейла задумалась: почему та несколько лет назад прервала все контакты со своей семьей? Судя по документам, ее отец был мелким банковским служащим, мать — обыкновенная домохозяйка, брат стал ветеринаром, а сестра работала в социальной службе. Внешне все казалось прекрасным в этой среднестатистической французской семье, обитавшей в стандартном домике в пригороде Парижа. От чего же хотела убежать Аделина? В двадцать лет она вышла замуж за страхового агента, но развелась с ним уже через несколько месяцев. Продолжила учебу, давая уроки пения, и начала планомерную осаду нескольких пожилых богачей, что позволило ей медленно, но верно карабкаться по высоким ступеням социальной лестницы: ведь еще вчера она претендовала на титул виконтессы…
Лейла была убеждена, что ключ ко всякой тайне скрыт в реакции человека на унижения, пережитые в детстве. Часто они выплескиваются в виде неприятия своего окружения — снобизм лишь самая тяжелая из форм этого протеста. Желание оказаться в другом месте, родиться другой, как будто любая посредственность лучше той, которая выпала на твою долю…
Лейла редко позволяла себе фантазировать, исходя из скудных данных нового досье. Но случай Аделины Бертран-Вердон разбередил ее старые раны, оживил давние страхи, заставил задуматься над собственной жизнью, она даже точно не могла сказать почему. «Чтобы найти убийцу, надо понять жертву», — частенько повторял ей Жан-Пьер Фушру. Но эту женщину, у которой, казалось, не было друзей, зато масса разного рода знакомств, которая преуспела в глазах света, но о которой родные не прольют ни слезинки, которая во что бы то ни стало пыталась проникнуть в сферы, закрытые для нее от рождения, она понимала лучше, чем кто бы то ни было. Бегство, как ни крути, всегда остается бегством, а упорное нежелание быть изгоем — поводом для агрессии. Чтобы попасть в замкнутый магический круг, для Аделины Бертран-Вердон все средства были хороши. И в тот момент, когда она практически достигла всего, о чем мечтала… Лейла вздохнула. «У каждого из нас есть свои Германты», — процитировал ей однажды Жан-Пьер Фушру слова своей сестры, студентки филфака, не подозревая, что в один прекрасный день им придется расследовать убийство председательницы Прустовской ассоциации. Для него Германтами была родня его жены. А для Лейлы — он сам. Различие состояло в том, что она никогда не пыталась перейти эту грань — поставила непроницаемый барьер между их мирами и лучше всего чувствовала себя в небольшом пространстве, созданном ею между миром, откуда она пришла, и тем, куда никогда не сунется. У нее было свое убежище, существовавшее как в ее воображении, так и в крохотной квартирке, которую она снимала неподалеку от Лионского вокзала.
Жан-Пьер Фушру был не в лучшем расположении духа после разговора с тремя свидетелями, ни один из которых — он был в этом уверен — не сказал ему всей правды. Он в замешательстве посмотрел на покрытые каракулями страницы своего блокнота — даты, названия, сокращения, понятные только ему и, может быть, инспектору Джемани. Когда же в этой путанице знаков мелькнет хоть какой-нибудь свет и выведет его на верный путь?
Его возвращение в «Старую мельницу» вызвало замешательство хозяев. Они явно считали, что полицейская машина, постоянно припаркованная под окнами их «очаровательного деревенского постоялого двора», служит им неважной рекламой. В номере для него был накрыт ужин — более чем посредственный и уже остывший. Было ли это сделано нарочно, чтобы убедить его побыстрее сменить штаб-квартиру? Так или иначе, ему пришлось выпить целую бутылку минеральной воды, чтобы прогнать отвратительный вкус «охотничьего соуса», да и переварить все это оказалось нелегко.
Только он успел подкинуть в камин, где уже весело потрескивали обрубки ивы, сосны и тополя, еще одно полено, как, постучавшись, с видом американского завоевателя, только что убедившегося, что курс доллара пошел вверх, и не сомневающегося ни секунды в безусловной поддержке своего посольства, вошел Патрик Лестер Рейнсфорд. Он обвел небольшую гостиную, ставшую на время комнатой для допросов, выразительным взглядом, красноречиво говорившим, что он думает о методах и местах расследований французской полиции, молча помахал переданной ему запиской комиссара, с деланно-рассеянным видом ожидая, что ему предложат сесть. Что и поспешил сделать Жан-Пьер Фушру и услышал в ответ:
— Спасибо, я предпочитаю постоять. Надеюсь, это ненадолго, детектив. — И Патрик Рейнсфорд небрежно облокотился о камин.
— Комиссар, — поправил Жан-Пьер Фушру, усомнившись, был ли этот англицизм случайной оговоркой. — А я, с вашего позволения, присяду, чтобы записывать.
Он выбрал удобное кресло, отделенное от кресла напротив журнальным столиком и расположенное достаточно далеко от собеседника, — тому бы пришлось слегка повысить голос, чтобы отвечать на вопросы. Такая тактика была выигрышной во многих отношениях; во всяком случае, профессору пришлось придвинуться поближе, чтобы не кричать через всю комнату. Комиссар Фушру решил не тянуть кота за хвост.
— Я приношу вам свои извинения за то, что вынужден вас побеспокоить, но мы пытаемся восстановить последние часы жизни мадам Бертран-Вердон и, согласно показаниям свидетелей, — он перелистнул три страницы блокнота, — вы были одним из последних, кто видел ее вчера вечером, господин Рейнсфорд. Вы можете мне точно сказать, когда вы с ней расстались?
Патрик Рейнсфорд на мгновение прикрыл светлые глаза, и это едва заметное движение век убедило комиссара, что сейчас красиво очерченные губы произнесут заведомую ложь.
— Здесь, в этой гостинице. Тут был ужин для членов совета Прустовской ассоциации, и я оказался среди приглашенных.
Жан-Пьер Фушру восхитился тем, как была построена фраза, но не дал сбить себя с толку риторическими уловками и продолжал настаивать:
— В котором часу закончился ужин?
— О, незадолго до десяти. Двадцать два часа, как вы говорите…
— Совершенно верно. И в каком состоянии вы оставили мадам Бертран-Вердон? — спросил комиссар тоном учителя, желающего поощрить посредственного ученика за удачный ответ.
— Что вы имеете в виду? — заволновался несколько задетый профессор Рейнсфорд, не привыкший к подобному обращению.
— В каком настроении, в каком состоянии, в каких отношениях вы расстались? — уточнил комиссар, отметив про себя, что этот иностранец улавливает нюансы лучше, чем многие французы, которых он допрашивал.
— Я поблагодарил ее за любезное приглашение, пожелал ей приятного вечера и отправился в свою комнату. Я все еще страдал от смены часовых поясов, — счел он благоразумным добавить.
— Понимаю. И что она вам ответила?
— Она пожелала мне спокойной ночи и добавила, что завтрашний день обещает быть интересным.
Может, ему только показалось, но профессор Рейнсфорд выглядел теперь куда менее непринужденным. Он напрягся, в его тоне слышалось плохо скрытое нетерпение.
— И она показалась вам…
— Нормальной, комиссар, совершенно нормальной, насколько я могу судить о человеке, которого видел всего два или три раза в жизни, да и то в обществе. Поэтому я не могу особенно разглагольствовать о ее состоянии духа. — Еле сдерживаемое раздражение прорывалось в его резковатом тоне. — Я оставил ее в компании других членов совета. Их вам и следует спросить.
