— Понятно, — сказала элегантная женщина.
— Поговорить с ней о Шенберге? — посоветовался импозантный мужчина.
— Нет, дальше Шопена не заходить, — ответил мужчина невзрачный.
— Хорошо. А дальше? — требует элегантная женщина.
— Как только она подумает, что он и есть тот, кто ее пригласил, — снова кульбит. Я скажу ему, кивая в твою сторону, что мы с сестрой давно хотели заметить, что его музыкальные вкусы отличаются консерватизмом. Ты подтвердишь мои слова одобрительной улыбкой. Я положу свою руку на его ладонь и ласково посмотрю ему в глаза. «Не обижайся, дорогой», — скажу я. А ты повернешься к ней и спросишь, что она думает о любви женщин друг к другу. «Не правда ли, — спросишь ты, — ради того чтобы родить ребенка, женщине стоит раз-другой сойтись с мужчиной, но больше?..» — пожмешь плечами и кончиками пальцев коснешься ее плеча.
— А если и это ее устроит? — спросила элегантная женщина.
— Я скажу ей, что мы очарованы ею, благодарны за доставленное удовольствие общения, и каждый из нас достанет по купюре в пятьдесят долларов, я объединю их в маленькую пачку и положу под ее бокал.
— Не дороговато ли? — спросила элегантная женщина.
— Стиль есть стиль, его нужно выдерживать до конца, — осадил ее муж, импозантный мужчина.
— Я затеял эту историю, мне и платить, — сказал невзрачный мужчина, вынул из кошелька две бумажки, разгладил и раздал их.
— Но может быть, она понравится тебе, — сказала элегантная женщина, — она действительно хорошенькая, судя по фотографии, и никаких калейдоскопов не понадобится.
Элегантная женщина не торопится брать деньги.
— Я тоже не одобряю скряжничества, — говорит она, — и есть немало женщин, совершенно искренне и бескорыстно ищущих в связи с мужчиной чего-то вроде отцовской опеки, разумеется, включающей опеку материальную.
— Тогда вы вернете мне деньги, — ответил невзрачный мужчина. Он задумался. — А если из этого и правда что-нибудь получится, как ты думаешь, — спросил он элегантную женщину, — ее можно будет попросить спеть мне что-нибудь, когда я засыпаю?
— Что именно? — спросила элегантная женщина, улыбаясь.
— Не знаю… Например: «Ро-о-о-зовые ро-о-зы…»
Элегантная женщина еще шире улыбнулась, но ничего не ответила.
— Ты не берешься предсказать? — спросил невзрачный мужчина.
— Не берусь.
— Понимаю.
Прошло более получаса после условленного времени, но никто не появлялся. Невзрачный мужчина достал сотовый телефон и набрал номер. Он внимательно слушал голос, предлагавший оставить сообщение после гудка. Он неодобрительно посмотрел на одну из двух женщин, сидевших за соседним столом, ту из них, что перевернула бокал с содовой и теперь, громко смеясь и мешая ему слушать, объясняла сидящей напротив подруге свою неловкость тем, что ей показалось, будто у нее в сумке вдруг забилась небольшая серая мышка. Другая женщина тоже смеялась ей в ответ.
Отчаявшись дождаться оригинальной женщины, не любящей «жадин», упустившей возможность так запросто поужинать и заработать сто пятьдесят долларов, они заказали одинаковые рыбные блюда, съели их без особого аппетита, расплатились и спустились к морю. Элегантная дама и импозантный мужчина вскоре ушли вперед, привычно переругиваясь, а мужчина невзрачный задержался, глядя на море. Он с раздражением подумал о тех двух женщинах за соседним столом. «Им самое место в параде безнадежностей раздела знакомств».
РЕИНКАРНАЦИЯ СИОНИЗМА
Всю ночь жгли костры. Иногда звучали выстрелы. «Это дети швыряют патроны в огонь», — догадался я и решил записать сына в танцевальный кружок.
Утром я разыскал школу танцев. Меня опередили две женщины. Учительница, маленькая и юркая, схватила первую мамашу и закружилась с ней в танце.
«Ага, матери записывают дочерей, а отцы — сыновей», — догадался я.
— Замечательно! — сказала учительница-пигалица и сделала отметку в журнале.
Теперь она схватила вторую мамашу, но та только подпрыгивала на паркете.
— Ну ничего, — сказала танцевальная дама и что-то долго писала в журнале.
Теперь она подскочила ко мне.
— Не собираюсь танцевать с вами, — сказал я, насупившись.
— А как же я узнаю, есть ли у вашего сына наследственная
склонность к танцам? — Учительница в наигранном удивлении развела руками. Я смотрел на нее и не отвечал.
— Ну ладно, — сказала пигалица и, убежав, вернулась с иголкой. Ловко, словно в маленькую подушечку для иголок на покое, она воткнула иглу мне в нижнюю губу и, когда кончик иголки вышел наружу, принялась обматывать вокруг нее нитку. Пока она это делала, я боялся шевелиться, но когда закончила, я спросил:
— Зачем это? — Странное дело, оказывается, иголка с ниткой в губе совершенно не мешают мне говорить.
— А зачем Аврам поднялся из Ура Халдейского и пошел в землю Ханаанскую? — спросила она.
— Чтобы стать Авраамом, — ответил уверенно я.
— Ну, вот — спокойно и рассудительно сказала ученая пигалица и сделала легкое па.
— Немедленно выньте иголку из моей губы, — потребовал я.
— Куда же я ее дену? — удивилась танцовщица.
— Пришпильте к моей рубашке.
— Ладно, — согласилась она добродушно.
На моей белой без кармашков рубахе с очень жестким красивым воротником, на груди (где сердце), иголка с обмотанной вокруг нее голубой нитью выглядела настоящей орденской планкой.
Я шел домой и был очень горд собою — мой сын будет уметь танцевать!
ПАРИКМАХЕРСКАЯ
Я зашел в парикмахерскую побриться. Я не стал выбирать мастера и достался не мужчине и женщине — парикмахерам, а подростку.
Он побрил меня, но я не ушел, а сел в мягкое кресло для ожидающих — листать журналы, которые обычно лежат в парикмахерских.
Я перебирал их и тыльной стороною ладони водил по лицу и шее. Сгибом пальца я нашел ворсинки возле кадыка, а рядом само почувствовалось раздражение или порез.
Я поморщился.
Подошла женщина-парикмахер. Она взглянула на меня, и в глазах ее было сочувствие. Она вернулась с опасной бритвой и присела на валик кресла, в котором я возился с журналами. Я откинул голову, а она осторожно, будто я был ее ребенком, водила по моей шее бритвой там, где схалтурил
подросток. Хотя она делала это без мыльной пены, но было не больно.
«Вы были первым клиентом у мальчика», — извиняющимся полушепотом объяснила она.
Касания ее бритвы и рук были так приятны, что я задремал, а когда очнулся, обнаружил, что женщина уже не сидит на валике кресла, а спит у меня на коленях. Иногда она вздрагивала во сне, вжималась в меня легонько и губами касалась шеи. Три удара пульса, дрожь, слабое дыхание и губы на моей коже. Пять ударов пульса, и снова — движение губами, словно легкий поцелуй, слышный только из-за близости к уху.
Я поднял спящую женщину на руки и пошел вдоль коридора искать ее жилище. Я начал с самой дальней двери. Когда меня впустили, там, внутри, была одна комната с двумя кроватями у стен, на левой — сидел мужчина, не сказавший ни слова, а возле правой — суетилась вокруг маленького ребенка хрупкая женщина. Между кроватями под окном была батарея центрального отопления, и в ней было на удивление много ребер для такой маленькой комнаты. На окне не было занавески, но висело на вешалке, уцепившейся за гвоздь в том месте, где мог бы быть карниз, очень легкое летнее платье с рисунком из крупных бледных цветов. Я залюбовался на миг платьем, не колыхавшимся на закрытом окне.
«Вам знакома эта женщина?» — спросил я, указывая кивком головы на свою спящую ношу.
Хрупкая женщина кивнула не вполне определенно, но можно было понять, что знает.
«Где она живет?» — спросил я.
И снова ответ не был словесным, но из поспешных движений рук, ткнувшихся в окружающее пространство, я понял, что нечаянно пришел туда, куда должен был прийти, и нашел комнату, которую должен был найти.
Маленькая женщина в дополнение кивнула на платье, висящее на окне, и я увидел, что оно слишком велико для нее, но в самую пору той, которую я держал на руках.
«Наркотики?» — спросил я о своем странном, нежном, приятном грузе.
Снова кивок, который трудно истолковать.
Ножки мощного с виду стола приемной комиссии тонули в легком облачке. Может быть, поэтому массивный стол на та ком небольшом сгустке тумана в огромном бледно-голубом небе казался очень устойчивым. Он был наглухо закрыт с обращенной ко мне стороны. Ног приемной комиссии я видеть не мог.
Зато обращенные ко мне лица были очень внимательны, осуждение не читалось в них, но были они все заодно: кто-то наклонился в мою сторону всем туловищем, кто-то прищурил глаза, кто-то приблизил лицо. Да, они были все заодно, и фигура в центре стола, оставаясь прямой и недвижной, обратилась ко мне с вопросом:
