поднял его и включил. Тем не менее я вынес телевизор из номера и отдал, якобы в ремонт, кастелянше кемпинга. Так продолжалось еще неделю. Несколько протрезвев, сосед мой всякий раз обещал на следующий день перестать пить, но мне уже стало ясно, что эти обещания были только неотъемлемой принадлежностью запойного цикла. На работе я соврал, что он приболел. Я опасался, что его вот-вот начнет рвать прямо в комнате, но этого не происходило, зато однажды, вернувшись, я застал его в мокрых штанах. Я разбудил его, заставил переодеться, двумя пальцами вынес его влажные спортивные шаровары на улицу и повесил сушиться на бельевой веревке. Уходя на работу, я оставил ему записку с описанием происшествия. Настоящие алкоголики — все же редкость. Этот был первым и по сей день единственным, с которым я реально и близко столкнулся (мне было тогда чуть больше тридцати), и я понятия не имел, что делать в этой ситуации. Когда я вернулся, он был лишь полупьян, мрачен, записке моей, впрочем, не придал особого значения и обижен на нее, кажется, не был. Еще через день, мятый и будто постаревший, он вернулся на работу. Когда он уезжал (я должен был остаться еще на неделю), он, так же не стесняясь, как не стеснялся обмоченных штанов, попросил у меня денег взаймы на билет. Я с большим сомнением дал ему их, очень опасаясь, что он, еще не вполне контролируя себя, пропьет эти деньги в аэропорту, а к вечеру заявится снова. Но он не появился.
Когда и я вернулся из командировки и мы встретились на работе, он тут же вернул деньги, смотря мне куда-то в висок, не извинялся и не пытался связать меня обетом молчания. Вот это меня задело. Почему он считает само собой разумеющимся, что я обязан хранить его тайны?
ЧУШЬ
Я никак не мог понять — мне холодно или жарко.
— Героиновая ломка, — сказал кто-то надо мной.
— Героин в смеси с… — подтвердил другой голос — тоном специалиста, конец фразы утонул где-то.
«Знатоки хреновы, я никогда не притрагивался к наркотикам», — отреагировал я, но не вслух, а вокруг была темнота, и меня трясло и знобило.
Я заставил себя двинуться назад по грязному болоту памяти. Вспомнился сероватый день и приличного роста тяжелый мужчина (именно тяжелый, а не толстый), который назначил мне встречу у старой пятиэтажки без лифта. Из бокового кармана его рубашки торчали очки, под мышкой были зажаты два профессиональных иллюстрированных журнала из тех, что выписывают солидные фирмы. Он подвел меня к стене и, ткнув в нее, сказал, что здесь мы установим газоанализатор, потом стал говорить что-то о газовых клапанах. Тон его речи был увесистым, и я предположил, что шансы на то, что он знает, что ему от меня нужно, — пятьдесят на пятьдесят. Скорее всего, как-то связать этот анализатор с клапанами, может быть, записывать результаты и переключения. В любом случае — мелочь, случайный заказ без особой перспективы.
Тут из дома вышли двое из его хозяев — мой бывший друг, с которым у меня бог знает сколько лет назад вышла размолвка, и его отец. Как я мог забыть, что они живут в этом доме? Бывший друг не смотрел в мою сторону, я отошел разглядывать стену, а тяжелый мужчина раскрыл один из журналов и стал что-то им объяснять. Потом он отложил в сторону очки и журналы (положил их на узкую скамейку у дома) и удалился куда-то вместе с заказчиками. По его тону я понял, что мой бывший друг, а точнее, его отец и есть заказчики.
Что за газы? Я, кажется, что-то слышал о газах, которые скапливаются в подвалах, но я в этом ничего не понимаю. Я принюхался к стене в том месте, где будет стоять анализатор, но не почувствовал никакого запаха, кроме обычных паров влажной земли. От нечего делать я положил лежавшие на журналах очки рядышком на скамейку. Это были дешевые очки для чтения. Верхний журнал был раскрыт на статье, которую они все вместе смотрели. Ее название, несколько абзацев, графики с пересекающимися, идущими слева и вверх линиями с ромбиками или кружочками в узлах ничего мне не сказали, как и другие статьи в журнале. Второй журнал я не стал и смотреть.
Тут снова вышли из дома мой бывший друг и его отец, отошли в сторонку и стали совещаться. Позвавший меня мужчина, видимо, еще что-то осматривал внутри дома. Мне надоело ждать, и я подошел к этим двоим с вопросом: «Ну что?»
Мой бывший друг смотрел мимо меня, а его отец сказал: «Мы думаем, надо разрушить этот дом, а на его месте построить новый». Я понял, что работы для меня здесь нет, сказал «до свидания» и ушел, не дожидаясь тяжелого мужчины.
Ну и что? Почему же меня так трясет? Почему я ничего не вижу и не могу встать? Что за чушь? Я пополз вперед.
РЕКА
У реки, которую я называю своей, как у всех рек, два берега: левый и правый, два ботинка на двух ногах. Там, где с левой стороны крутая тропинка вниз петляет к воде, с другой стороны — песчаный пляж (волнистая желтая клякса). Там, где с низкой стороны травяная поляна (колется, щекочет), с высокой — гранитные скалы уходят в прозрачную глубь. Там, где с левой стороны широкий скат к реке (со снежным трамплином зимой), с правой — лес подходит близко к воде. Как два локона на твоей фотографии — похожи, но разные.
До сих пор не могу понять, как ты могла так на меня положиться! Мы собрались переплыть реку, ты сказала, что не умеешь плавать. «Под водой сможет плыть даже тот, кто совсем не умеет плавать», — сказал я. «Но как я буду дышать?» — засмеялась ты. «Я буду всплывать на поверхность, набирать воздух и передавать его тебе под водой». Мы попробовали на берегу, а потом поплыли. Так впервые мы перебрались на другую сторону.
В другие разы, чтобы перебраться с берега на берег, мы отвязывали лодку, садились на весла и гребли наискосок, чтобы струи течения с зыбкими языками (как линии ландшафта на топографической карте) не отклонили ребристую лодку от точки, намеченной нами на другой стороне.
Однажды мы пришли на мою реку и увидели, что от скалы, где кончалась крутая тропинка, к большому камню на другом берегу, от которого начинается песчаный пляж, протянут металлический прут. Вдоль него движется лодка-паром поместительностью в пять стоячих и шесть сидячих мест. Седой старик на корме с деревянным «Т» и желобком на верхней его перекладине, то заклинивая, то передвигая «Т» вдоль прута, тащил паром от берега к берегу. Я плыл пятым стоячим пассажиром, а ты сидела шестой на скамейке, и обоим было ясно, что нам больше не нужно садиться на весла и бороться с течением.
В другой раз я пришел на реку один, но не было ни паромщика, ни парома, а был узкий, но прочный мост, прямой, некрасивый. Я перешел по нему с берега на берег, лег на песок и понял, что теперь мне не придется ждать, пока старик с седой бородой и в расстегнутой серой рубахе приведет паром с другого берега на этот.
Был и последний раз, когда я пришел на свою реку и увидел, что вся она, с берега до берега, сколько хватает взгляда, укрыта дощатым помостом. Я шел по помосту вдоль реки, надеясь, что за следующей излучиной закончится деревянная кладь и откроется река с разрушенным мостом и каменными порогами. Но везде между двумя берегами лишь змеился вместе с невидимой рекой штрихованный вдоль деревянный помост. Я понял: от устья и до того самого места, где впадает моя река в не мою реку, она закрыта свежеструганым деревянным помостом, погостом.
Я осознал, я понял, я догадался — я умер.
КАЗНЬ ЗА КРИВЛЯНИЯ
Юдо Глум приговорен к смертной казни за кривляния окружным судом города Кирьят-Кфара. Всем его обитателям с самого начала было абсолютно ясно, что приговор никогда не будет приведен в исполнение, потому что в Кирьят-Кфаре никогда никого не казнили. «Кирьят-Кфар вам не Европа, –
гордились жители, — здесь ничего не доводят ни до конца, ни до абсурда».
Поворот в сторону трагического исхода наметился, когда на улице, где жил Юдо Глум с женой, объявилась новая собака. Справедливость хрониста должна проявляться в первую очередь в вопросах причинно-следственных связей, и потому необходимо заметить, что поворот в сторону трагического исхода наметился с переезда на эту улицу хозяина собаки, а не самой собаки, которую привел хозяин на растягивающемся поводке. Но поскольку сам хозяин не лаял, то его появление прошло незамеченным. Лай же его собаки был до того похож на субботнюю сирену в Модиин-Элите, а собаки на этой улице до того склонны были к конформизму, что когда еще несколько псов за заборами и, конечно, Юдо Глум научились подражать этому собачьему имитатору, то суббота стала объявляться в Кирьят-Кфаре по нескольку раз на неделе, а иногда и трижды на дню.
Хоть был Юдо Глум человек приятный и необременительный как душистое мыло, и походка его была исполнена такого достоинства, будто ему много раз одноклассники выкручивали руки в детстве (так и было), все же у Юдо Глума издавна было немало недоброжелателей: во-первых, очень многие местные женщины и местный автобусный кооператив «Кфар», потому что Юдо Глум однажды сказал: «Когда я был подростком, со мною часто случались эрекции, вызываемые низкими женскими голосами или тряской в автобусе». Во-вторых, он был законченный графофон, то есть, как все графофоны, говорил написанными фразами. Этого ему было мало, он повадился изображать в разговоре запятую. Он рисовал ее в воздухе запятообразным движением головы, начиная снизу, с хвостика. К этому привыкли бы, может
