После этих слов Мама заболела, она хворала несколько дней. Припадки стали, сильнее. Ее терзал вопрос, как умер Соловушка.
3 мая.
Смерть Соловушки поразила нас обеих. Но мое положение было лучше: я могла открыто оплакивать его. Он был жертвой… А Мама?
Только у меня могла она его оплакивать, ужасая меня своими воспоминаниями. Мама была на его похоронах. Это был первый случай. Из-за этого было много толков. Мы ходили на кладбище[103] вместе и носили цветы.
4 июня.
Отец опросил меня вчера, верю ли я в то, что Соловушка умер естественной смертью. Как из мешка посыпались насмешки, грязные намеки, недосказы. Каждый поцелуй Мамы, каждое слово — все было смешано с грязью, все расценено. Сколько платила ему Мама за его ласки… Как печально! Какая гадость, какая грязь!
Я говорю, неужели же нельзя любить прекрасную молодую женщину только потому, что она царица? Отец говорит — нельзя. Но почему же, почему?
6 июня.
Кто отец Маленького?
Этот вопрос носится в воздухе. Об этом говорят у Гневной, в салоне Бекеркиной, в полку[104], на кухне и в гостиной царя. Как гадко! Как скверно! Маленький — сын Папы, это ясно. Если сплетни будут продолжаться, в. к. Петр Николаевич[105] и в. кн. Милица Николаевна будут высланы первыми.
(Русский текст).
7 августа — 10.
Одного понять не могу — как это случилось, что великие княгини Анастасия[106] и Милица от старца[107] отвернулись? Кто его привел? Кто ему открыл двери дворцов? Кто привел его к Папе и Маме? Николай Николаевич[108].
Еще недавно, когда Анастасия Николаевна не была великой княгиней, Мама ее очень любила.
— Она, — говорила Мама о ней, — женщина большого ума и светлых глаз. Она видит лучше и дальше многих. Государственный деятель! Я очень любила ее слушать. Мне с ней легко. Но доверяться ей нельзя. Она может быть искренна только с теми, от кого взять нечего. А чуть почувствует, что есть чем поживиться — пошла хитрить, лукавить.
Потом, когда Анастасия Николаевна стала великой княгиней, Мама много смеялась, когда вспомнила одну вещь. Это было за несколько месяцев до свадьбы великого князя и Анастасии Николаевны. Она назвала его «добрым боровом» и сказала:
— А с ним…. должно быть тепло!
Мама смеялась и говорила:
— Боров с лисичкой! Пара хорошая!
9 сентября.
Великая княгиня Анастасия говорила мне про сибирского пророка:
— Это человек исключительной святости. Очень своеобразен. Необыкновенный. А главное — ему многое открыто. Я полагаю, что он Маме может сказать больше всех этих… Особенно, что в нем подкупает — это его праздность[109], доходящая до грубости. Он мне сказал между прочим: «Аннушка» (это я) и я — связаны судьбой с Мамой. Мы все вокруг неё вертимся. Точно цепью привязаны».
Эти слова произвели на меня странное впечатление! Вспомнила сон Мамы. Ей снилось в ночь перед её въездом в Россию, будто села (в тексте ошибочно написано «сама») в царскую карету, запряженную белыми лошадьми. А лошади маленькие, как игрушечные. А правит лошадьми царь Николай. И, будто, одет он в длинную белую рубаху, опоясанную золотым поясом. На голове корона, ноги босые, а в руке длинный золотой прут. Взмахнул кнутом, — а кони, как птички понеслись. Несутся, несутся, и не остановить их никак. Хочет крикнуть Мама — а дух у неё от быстрой езды захватывает. Несутся кони, по дороге давят людей. Льется кровь… Много крови… Треск раздавленных костей… Кровь заливает лицо. Мама кричит, зовет — никто не слышит. Только когда карета остановилась у красной стены. Мама увидела лицо Папы и спросила: «Что это?» Он сказал: «Кремль». И тут Мама увидела, что идут двое — женщина в черной шали, опираясь на палку, и мужчина — мужичек с такими странными глазами, в такой же, как Папа, белой рубахе, опоясанной веревкой.
— И только эти двое, — говорит Мама, — подошли ко мне и вынули меня из окровавленной кареты… Но тут, — говорит Мама, — новый ужас: хочу пойти — и не могу; какая-то тяжелая цепь тянет меня к земле. Когда посмотрела — увидела, что на меня одета цепь, как ожерелье, и на ней пять детских головок…
Мама говорит:
— Когда пришли эти двое — женщина с палкой и мужик со страшными глазами — они сбросили эту странную цепь и повели меня.
И каждый раз, когда Мама вспоминает этот сон, то говорит:
— Ты — это та, которая сняла с меня цепь…
Не знаю почему, но когда Анастасия мне сказала, что сибирский пророк говорит, что я и он связаны с Мамой, то у меня явилась мысль, не он ли тот второй, что видела во сне Мама рядом со мной.
11 октября — 11.
Это было так странно. Великая княгиня Анастасия просила меня не запаздывать к вечернему чаю. Оказала — будет старец Григорий.
Когда я приехала в Сергиево[110], то кроме великой княгини и Николая Николаевича, за столом был еще Ромочка(?) и князь (Побирушка)[111]. А он ко мне таким петушком разлетелся:
— Вот поглядите — это лучший сын народа. Богоизлюбленный сын…
Потом, когда он пришел и стал тихо так гладить мою руку, я почувствовала дрожь — вот, когда летом выйдешь из воды и ветерком обдует, то такая дрожь бывает. А он тихо так гладит мою руку и говорит:
— А ты меня, Аннушка, не чурайся! Вот ведь когда встретились!.. А дороги наши давно сплелись… Вместе итти будем!
А потом сердито так закричал:
— А будешь слушать брехни, будешь бежать — заплутаешься. Слышь — от меня не уйдешь!
Потом уж я ничего не соображала. Куда ни погляжу — все его глаза вижу.
Потом Анастасия Николаевна и говорит:
— Ведь правда — удивительный человек? Как он тебе понравился?
Хотела что-то ответить — и не могу. Расплакалась. Когда уезжала — его не видела. Он куда-то уехал с Николаем Николаевичем.
9 января.
Я сказала Маме:
— Он необычайный. Ему все открыто. Он поможет Маленькому. Надо его позвать!
Папа и Мама боялись. А у Маленького шестой день кровь шла[112].
— А что, если не поможет?
А он так ослаб, он был в опасности.
— А что, если он не поможет? — говорила Мама. — Знаешь ли ты его? Верить ли ему?
И я уж и сама не знаю, как это случилось, но я сказала Маме:
— Он пророк. Ему многое дано от Бога. Он сказал, что он со мной связан одной цепью, и эта цепь приковала нас к Маме…
И еще сказала Маме:
— Помнишь сон?
