— Не делай себе больно, пожалуйста, не… — Казалось, R. мучительно ищет хоть какое-то утешение, хоть для кого-то, а не находя неумолимо бледнеет сам. Руки он уже отдернул, будто обжегшись. — Это… ведь это однажды бы случилось. Позже, но ты же перерастешь гувернеров, прекратишь нуждаться в учителях…
— Но не в друзьях же! — Мальчик повысил голос, быстро зажмурился — наверное, прятал предательские слезы. — Почему?! — Он посмотрел в упор, обиженно и жалобно. Зачастил: — Мама тебя выгоняет? Ей, может, нечем тебе платить? Так пусть возьмет из моего наследства, она же говорила, оно…
R. рассмеялся, опять качая головой, и ничего мрачнее этого смеха Иван давно не слышал. D. осекся, все-таки всхлипнул, яростно стал тереть глаза кулаками. Даже этот жест был у него как у маленького взрослого — полный горечи, а не каприза. Слишком усталый, без ожидания, что слезы кто-то вытрет. И без надежды, что сам повод для них куда-то уйдет.
— Дядя, значит? — пробормотал он. — Он же тебя любит… разве нет? Он не может нас разлучить, он… — И тут глаза блеснули, все лицо разительно ожесточилось и стало еще взрослее. — Ну конечно! Он задумал прицепить ко мне противного своего конопатого Ванечку, чтоб тот поселился у нас! Так? Ну этого, ты его видел, вечно тут толчется…
Иван, осознав, каким тоном произнесены слова, и еще раз приглядевшись к D., аж подавился. Столько желчности на тонкой грани с ненавистью; мало того что «конопатый», так еще «Ванечка» — хотя граф сроду его так не звал; он ни к кому, кроме сестры, не использовал ласкательных суффиксов. Тем не менее Иван выдержал, лишь закусив губу и поразившись про себя. Вроде D. и не родня Lize… а общего-то больше, чем кажется. Как ни странно, именно эта мысль верховодила в его сознании, ни тени колкого «Вот же слепой неблагодарный поросенок, кого и кому ты поносишь!» не возникло. Вслед за удивлением и обидой он ощутил вдруг жалость, а не гнев и — еще внезапнее — что-то вроде… стыда? Тут все же очнулся, вспыхнул, выругал себя. Да за что стыд-то? За то, что хочет помочь, за то, что торчит тут почти на карачках, чтоб этого дурного ребенка не придушили прямо на подоконнике, не сделали еще какое зверство? Застучало в висках, заскрежетали зубы. Захотелось вломиться к ним. Оттолкнуть друг от друга, дать затрещину одному и свихнуть челюсть второму. Но почему-то еще больше — убежать прочь, забыв все услышанное и сделанное как дурной сон.
— Нет, нет! — R. провел по волосам D., прислонился к окну рядом, и мальчик тут же снова к нему прижался. — Никакого умысла нет, ни на кого не держи зла, просто произошла беда, с которой… с которой мне не удалось справиться. Но я надеюсь, что…
«Зато я найду управу на тебя», — горько подумал Иван.
— А сестрица как будет без тебя?! — оборвал Аркадия D. Странный этот аргумент он разве что не выкрикнул. — Она же тебе эти свои… писуленции оставляла, надушенные, я видел! По кому она вздыхать будет, кого…
— Кого-нибудь достойного. — R. приподнял его подбородок, строго посмотрел в лицо. — Чего и тебе, кстати говоря, желаю на будущее. — Губы оживила вдруг знакомая, почти беззаботная улыбка, словно последний обломок витража в разбитом окне. — Глупостей по ее примеру никому не пиши. Особенно выдергивая их из тех скабрезных романов, где предлагают пойти на сеновал…
— Lize не любит сено, — возразил D. мрачно, но затем все-таки улыбнулся в ответ, сморщив нос. Мимика эта была не его и резанула Ивана особенно больно. — И вообще природу. Она городская душа, ей бы в кондитерскую, а не в коровник…
Они помолчали, не двигаясь. R. глядел вперед; Ивану, нервно застывшему в согнутом положении, казалось, что смотрят прямо на него, сквозь скважину, — но едва ли. R. просто не знал, куда деть глаза, как избежать полного мольбы взгляда мальчика. Похоже, ему тоже было стыдно — но… как стыдно? В сторону D. он так и не сделал ни одного предосудительного движения. Осознание это вселяло в Ивана одновременно облегчение и ужас — словно какая-то башня рушилась не то на его глазах, не то внутри него. Пока он бежал сюда, он ведь успел вообразить много вариантов этого объяснения между учителем и учеником. Но ни один, ни один…
— Тебе пора бы… — нарушил тишину R., хотел было отстраниться, но его схватили за руку.
— Как я буду? — прошептал D., это вновь пришлось читать по губам. — Я боюсь Василиска, я ведь помню… в последнюю ночь, прежде чем он нашел меня, ты крепко-крепко держал меня за руки, вот так. — Он чуть сдавил пальцы. — Долго… прося не бояться и обещая, что все кончится. И хотя потом он все равно пришел, злее, чем обычно, но больше-то я его…
R. дернулся — с такой мукой, будто в него всадили нож; Иван тоже — и тошнота затопила его. Крепко держал… в ночь, когда появились синяки? А за горло? Растерянность исчезла, схлынул и страх, и тем более стыд. Хватит! Пора было удариться в дверь грудью и кулаками, воскликнуть: «Выходи, скотина!», приволочь сюда весь дом, наконец поймать ночной кошмар с поличным, но…
— Ты спас меня. Да? Как-то спас. — И еще крепче сжались детские пальцы.
Иван уперся в створку ладонями и лбом, зажмурился, рвано выдохнул. Гнев его, праведный и здравый, был отчего-то… ломким, неуловимо расколотым ровно посередине. Иван бессильно задыхался от него и одновременно отталкивал. Будто был второй какой-то смысл у слов. Что-то иное… Он стиснул зубы, впился себе в волосы, легонько потянул их, чтобы успокоиться, — и не отпрянул, продолжил слушать; снова глянул в скважину.
— А что ты помнишь еще? — дрогнувшим голосом спросил R., склоняясь к мальчику. Без тени страха, скорее… с надеждой? Тот помотал головой. — Лицо Василиска… нет? Было у него лицо?
— Не знаю… нет… — D. обхватил себя за плечи, поежился, но тут же руки упали на колени. — Другое важно. Он вернется. — Глаза его опять требовательно, испуганно взглянули в бледное лицо R. — Вернется без тебя, я точно знаю, вернется…
— Нет! — воскликнул тот с отчаянием. Ивана передернуло, но и следующие слова были не теми, которых он ждал, запутывали все безнадежнее. — Не вернется, не решится. Но на всякий случай я дам тебе три напутствия: может, они тебя уберегут.
— Лучше бы ты… — Но R. так отчаянно и затравленно глянул на мальчика, что очевидное «остался» застряло в его сжавшемся горле.
— Первое, — R. кивнул на тумбочку, где стояла обычно вечерняя чашка, — не пей больше на ночь шоколад, не бери его ни из чьих рук, ни за что и никогда. Второе, — он посмотрел на дверь, — кроме замка, у тебя есть задвижка наверху. Она старая, ею давно никто не пользовался, но она работает. Задвигай ее на ночь. Всегда. И третье… — Он склонился ближе; D. подался к нему. Лбы их почти соприкоснулись, голос R. стал совсем тихим, и Ивану пришлось напрягать слух: — Если вдруг увидишь это… существо еще хоть раз, напиши в любую из московских газет, что приносят твоей матери. Напиши редактору, что тебе нужен человек, зовущий себя Осой, и что у тебя есть рассказ для него.
— Рассказ?.. — пробормотал D., но по глазам читалось: он все запоминает.
R. улыбнулся, и уже не холод, но жар ударил Ивана, точно плеть.
— Оса собирает дурные сны. И побеждает чудовищ.
— Любых-любых? — Как всякий ребенок, D. не удержал робкого восторга.
— Почти всех. — R. помедлил, ненадолго отошел к комоду, но вскоре вернулся. Стоя к Ивану спиной, протянул что-то мальчику со словами: — И возьми еще вот это. Хотел подарить тебе на день ангела. Но пусть сейчас, пусть тоже тебя бережет. Я люблю тебя.
Блеснул металл. Снова они молчали какое-то время… а потом D. сорвался, обнял его, спрятал лицо на груди, обхватил дрожащими руками, такими смуглыми на белой ткани рубашки.
— Не уезжай, не уезжай, не… — горячо, но все тише бормотал он, и R. никак не мог оторвать его от себя.
— Я люблю тебя, — повторил он, покоряясь, обнимая худую спину в ответ. — Что бы ни случилось, помни об этом. А сейчас тебе…
— Что это вы тут делаете-с?
Высокий голос из-за спины заставил бы Ивана подпрыгнуть, а может, и врезаться в дверь лбом, если бы у него остались хоть какие-то силы. Но силы истаяли; голова заболела, кровь застучала исступленнее — и более всего отвратительное чувство походило на… вину. За что? Да за что, бога ради, пусть даже ничего сейчас и не стряслось меж двумя шепчущимися по ту сторону двери? Иван не понимал, не понимал вообще ничего. Ведь только что он получил довольно веское доказательство их с графом подозрений — второй приход R., эти синяки, слова мальчика, тайна, которую он от всех скрыл… где торжество? Почему вот-вот загорятся уши, точно его, Ивана, глубоко опозорили? Так или иначе, никак не выдав эту внутреннюю бурю, он как можно плавнее выпрямился, развернулся и с самым строгим видом приложил палец к губам:
