3. Дознаватель
Сущевская полицейская часть
1887 год, 24 декабря, вечер
В голове K. вертелись красные сердечки из сургуча, расколотые пополам. Как он мог, странствуя с призраком, забыть деликатную деталь про сеновал, как не связал одно с другим сразу? Это же наверняка печати «писуленций» Lize, тех самых, которые она подбрасывала Аркадию, а тот… тот, видимо, не понимая, как деликатно реагировать, их просто возвращал. Читал, конечно, но не давал даже вразумляющих отрицательных ответов. На его месте, угодив в подобный переплет, K. так и поступал бы: никогда ведь не знаешь, что обернет против тебя — безродного человека в услужении — вспыльчивая и ранимая барышня. А мальчик… мальчик-то ни при чем.
Часть картинки, которая вырисовалась постепенно в рассудке К., была банальной и глупой: устав тратить клубничные духи, Lize решила выжить Аркадия из дома — вот и поделилась с домочадцами тайной, которую прежде хранила. К. даже не удивился бы, если бы в последнем ее письме содержался некий грозный намек, мол: «Я знаю о ваших ночных похождениях, загляните лучше ко мне, если не желаете огласки». Или еще что-нибудь похожее в духе недописанного романа. Авантюристка… сколько ей было, около тринадцати? Не удивительно, что, увидев письмо возвращенным и по-прежнему безответным, Lize взбесилась, начала танцевать, точно ведьма на балу у Сатаны. Разбитое сердце в груди маленького, но беспощадного охотника — что опаснее для дичи, которая ускользает?
Она обдурила даже Осу — и добилась своего. Боже милосердный, какой стыд для блистательного неподкупного газетчика — разрушить чужую жизнь из-за девчонки, которая и последствий-то мести, скорее всего, не понимала! Впрочем, не в ней одной было дело, нечего оправдываться. Оса слыл в читательских кругах Осой, но для друзей, для славной семьи из Совиного дома был скорее верной собакой. Что делает собака, видя, как напали на хозяина? Кусает обидчика, не разбирая причин.
К. уже не лежал головой на столе, но сидел, спрятав лицо в ладонях и по привычке терзая волосы. За десять минувших лет они стали жестче; прикрывать ими торчащие, нелепо заостренные уши К. перестал, так что цепляться за пряди, чтобы совладать с растерянностью, становилось все сложнее. А обуревала его единственная мысль: «Все проиграл, все…». В святую ночь ему, К., дали удивительный, мало кому выпадающий шанс. К нему пришел дух, пусть суровый, но справедливый, могучий и желавший осветить ему дорогу к правде. А он что? Замалодушничал и заупрямился там, где нужно было покорно распахнуть глаза; надерзил, забыв, какое обращение полагается с высшими силами… бездарь. Ну что заслужил, то и получил. Правда, которую удалось приоткрыть, рисовала его, К., просто законченным глупцом. Где, где были его глаза? И кого спасла, подменив оклеветанным учителем, глупенькая Lize?
Увы, пока оставалось только махнуть рукой, встать, погасить свет и… что, поехать домой и на бал к L.? Нет, только домой, и пусть Нелли простит. Последняя тень желания повеселиться улетучилась; остались свинцовая усталость и нытье в спине, запомнившей, видимо, удар о стол из далекого прошлого. К. растер щеки. Свеча все еще горела; оплывала медленно-медленно, точно и для нее время шло как-то по-своему или не шло вовсе. За окном, расписанным морозным лесом, продолжалась ленивая метель.
К. вдруг вспомнил, чтὀ в детстве воображал на каждый Сочельник: заснеженный, словно сахарный, караван верблюдов, идущих по бело-голубой пустыне. Так странно и волшебно было вылавливать в зимнем гуле звон их монист, шуршащую поступь длинных ног — а порой и голоса волхвов, гадающих о новорожденном Царе. К. снились сны об этом, а может, и не сны, ведь звуки приходили, пока он еще ворочался в прогретой постели, предвкушая праздничное утро. Под эти звуки он задремывал; о них мечтал, став взрослым и потеряв путь к наивным, простым чудесам… Но сегодня, сейчас мечталось ему совсем о другом, а в какую форму облечь это, он не знал. Да и не мечтой то было, а жаждой, полной вспыхнувшего с новой силой стыда. Найти правду. Прийти с ней к D. И конечно, к R., ведь, сколько бы ни минуло и как бы ни старался он дальше держаться от этой злосчастной семьи, правда волновала его; К. не раз находил тому подтверждения. Пусть придется признаться и в собственном поступке, и в нем, и в мыслях: «Мы хотели, чтобы вы сломались. Унизились. А может, и убили себя». Но это ничего, справедливо. Потом можно со спокойной совестью перевестись в другую часть или в сам Петербург; вряд ли все же прагматичный R. будет настаивать на отставке опытного сыщика. А вот что касается дуэли, она возможна, теперь — более чем, ведь с меченосным Владимиром[8] R. получил и потомственное дворянство… впрочем, пустое, все пустое! Правды нет. И кто, кто бы помог теперь, когда величавый старик исчез, ее найти…
Свеча любопытно вильнула хохолком. И вдруг заскрипела открываемая дверь.
— Иван Фомич! — зачастил с порога незнакомый, медовый какой-то тенорок. В кабинет протиснулся довольно упитанный бок, обтянутый сизым жилетом. — Здесь вы, а? Открыто, так что я без стука и докладиков, уж простите-с…
Несколько мгновений К. впустую вспоминал, кто из его подчиненных так странно присюсюкивает и выстреливает словами. Но почти сразу осознал: и бок, и широкая спина, и в целом невысокая, кругловато-квадратная фигура гостя — все сияет, но уже не мертвенно-холодно, как силуэт первого призрака. Свет окутывал незнакомца волнами, растекался при каждом движении, словно топленое масло. Навстречу К. он не шагал, а летел, но получалось у него тоже совсем иначе, чем у желтолицего старика. Новый призрак буквально приплясывал, то почти касаясь пола носами начищенных туфель, то взмывая на целый локоть, — и звенел при этом толстыми, странными браслетами-цепями, похожими скорее на остатки кандалов. Терракотовые штаны на нем были щегольские и выглаженные; волосы — такого примерно русого с серебром оттенка, как у R., но жиже, реже и совсем короткие; а лицо крупное, добродушное, словно вылепленное из хлебного мякиша. Глаза, впрочем, с этим лицом не вязались совершенно: маленькие, выпуклые, прозрачные, они напоминали два прекрасно, до режущей остроты ограненных лазурных самоцвета. И резать они готовились всякую потаенную мысль.
— Не извольте пугаться, любезный мой Иван Фомич! — Мгновение — и дух, опять подпрыгнув, уселся на край стола, панибратски закинул одну пухлую ногу на другую, стал легонько ею покачивать. — Но в фантазиях вы что-то так заспешили-с, что и я решил поторопиться, пока вы не надумали-с чего-нибудь совсем неудобного или отчаянного. Впрочем, пóлно… — Он подмигнул. Лицо так и залоснилось. — Товарищ мой часто подобному способствует; натура он широкая в плане умозрений, виртуоз большой, но черств до возмутительности. То ли дело я! — Он оперся ладонью на стол подле самой свечи. Она засияла ярче. — Сами видите-с, другое совсем впечатленьице, правда?
К. слушал, в какой-то мере загипнотизированный мягким интонированием, быстрыми переливами накатывающих фраз, ленивыми движениями. Призрак был далеко не так стар, как предыдущий, — лет сорока, и вполовину не так внушителен, но глаза эти — неотрывные и не меняющие выражения — выдавали опытного, цепкого сыщика. Как бы проверить? Не просить же назваться по должности. К. кивнул машинально на последний вопрос; дух опять заулыбался, ни капли не потеплев взглядом, — и подтвердил неозвученную догадку.
— Нам с вами, любезнейший-с, в нелегкой нашей профессии как не понять друг друга? Я, по крайней мере, хорошо вас понимаю, и казус ваш в ночи, с комнатой, с мальчонкой и настоящим, постоянным его мучителем. «Имя, имя мне, имя, ах!» Драматичненько у вас вышло-с, по-юношески, но опять же… — Дух поболтал ногами. — Компаньончик мой масштаба вашей беды не осознаёт-с, потому что, повторюсь, натура черствая. Орудие его, конечно, хорошо и во многих случаях достаточно, но
