которые, по моему мнению, имеют все основания прославить его имя».
Обходительность и учтивость родных невесты со временем позволили Юлии Манн изменить свое первоначальное мнение о них. «Мальчику [имеется в виду Клаус Прингсхайм] всего только двадцать один год, и он к тому же по-настоящему красив, он и Катя — самые красивые дети в семье, мать тоже красавица. Отец очень изящен […] и скор на язвительные насмешки. Госпожа профессорша [имеется в виду Хедвиг Прингсхайм] считает однако, что в глубине души он весьма добродушен».
В результате свадебное торжество вопреки предшествовавшим ему драматическим переживаниям примирило обе стороны, хотя и прошло «совсем не так, как хотелось», «о церкви и пасторе никто даже не вспомнил». Подарки Юлии Манн — «фамильное серебро: двенадцать вилок, двенадцать столовых ложек, шесть десертных, шесть чайных, шесть ножей для фруктов, шесть вилок для торта», дополненные недостающими приборами, изготовленными «по собственным эскизам в стиле ампир», вызвали бурю восторга. С подобающим восхищением был воспринят и «оригинальный поднос» с очаровательным кофейным сервизом — подарок Генриха и Клары, которые, несмотря на настоятельные просьбы молодоженов и родителей невесты, не приехали на торжество. Однако мать была скорее им благодарна, нежели рассержена, ибо ей посчастливилось провести наедине «со своим мальчиком последний вечер и утро следующего дня», поскольку у Кати был «девичник». А до этого Юлия Манн еще сумела передать своей невестке «изумительной красоты носовой платок из кружева с искусно вплетенным в него именем „Катя“».
В день свадебного торжества, еще «до официальной регистрации брака и даже до похода к парикмахеру» мать успела помочь сыну «упаковать вещи, какие он берет с собой, и те, что оставляет», раздобыла для него миртовый букетик и проводила к невесте. По возвращении его домой — «в качестве супруга!» — Манны переоделись в праздничные наряды; мать «в очень простенькое, некогда лиловое, сшитое к свадьбе дочери, а теперь перекрашенное в черный цвет платье». Она опять обрела присущую ей уверенность. «В общем-то мне было все равно, но я выглядела прелестно».
А между тем на Арчисштрассе собирались гости: помимо родителей и братьев — Катина крестная фрау Шойфелен вместе с мужем, а также друг Томаса Манна Граутофф[42] и одна из Катиных подружек; родственников Маннов представляла сестра Томаса Юлия и ее муж Йозеф Лёр. За «богато уставленным яствами столом» в малом зале разместилось «пятнадцать человек»; большой зал изобиловал великим множеством «красивейших цветов и свадебных подарков». На невесте было свадебное «платье из белого крепдешина, искусно отделанное кружевами, и миртовый венок», что не без удовольствия отметила свекровь. Но от шлейфа Катя отказалась: невеста в платье со шлейфом напоминала ей жертвенное животное, обреченное на заклание. Юлию Манн это не покоробило, очевидно, она находилась под впечатлением торжественной обстановки. Быть может, она заметила также, что не одна испытывала боль разлуки. «Естественно, я сидела рядом с профессором, которого всегда видела если уж не в очень веселом, то, по крайней мере, в прекраснодушном настроении; а тут он при всяком удобном случае брал Катину руку в свою и долго держал так. Справа от меня находился Катин брат-близнец […], которому очень тяжело давалось прощание с сестрой». Потом ею вдруг вновь овладели былые страхи, хотя и всего на какие-то мгновения. «Само по себе прощание — весьма иллюзорное понятие, ведь Катя остается в Мюнхене и может сколь угодно часто и в любое время бывать у них, равно как и они у нее; я полагаю также, что Катя не изменится и как хорошая дочь будет и впредь жить по законам их семьи и полностью принадлежать ей; а вот Томми придется худо, ежели вдруг он затоскует по матери и брату с сестрой».
Мысль о том, чтобы обижаться на мужа из-за общения с матерью и братом с сестрой или, тем более, отчуждать его от матери, никогда даже в голову не могла прийти Кате Прингсхайм! К тому же Томас вряд ли давал ей повод к ревности.
Тем временем свадебный пир близился к естественному завершению, хотя и — по крайней мере, со стороны матерей — не без грусти, что было тоже вполне естественно. Друг семьи Шойфелен произнес в адрес молодых несколько «сердечных и теплых» слов, а новоиспеченный супруг провозгласил тост в честь родителей, бабушек и дедушек, называя их при этом общепринятыми в семье именами «Мумме, Пумме, Мимхен, Финк и Фэй» (из чего следует заключить, что родители отца невесты, а также Хедвиг Дом тоже приняли участие в торжествах, хотя Юлия Манн умолчала об этом), а отец невесты извинился перед сидевшей рядом дамой за молчание. Он-де не мастер произносить громкие слова и потому просит ее «уважить его искренний порыв» и лично с ним «выпить за благополучие жениха и невесты». Вскоре после этого новобрачные попрощались со всеми: «В шесть часов отходил их поезд на Аугсбург, где они остановились в гостинице „Три мавра“ и откуда на следующий день под завывание метели им предстояло отправиться в Цюрих». Альфред Прингсхайм заказал им номер в отеле «Бор о Лак».
Дома остались в печали обе матери, потому что не одна Юлия Манн беспокоилась о своем чаде. Хедвиг Прингсхайм, которая — в отличие от своего мужа — дружелюбно поддерживала ухаживания юного поэта, никак не могла свыкнуться с мыслью о том, что отныне у ее «дочери и подруги» на первом месте другой. «Как много я потеряла, и оттого мне так грустно, — жаловалась она своему другу Максимилиану Хардену спустя четыре дня после свадьбы. — Представьте себе, что Ваша [дочь] Маха уезжает насовсем с каким-то чужим мужчиной, о котором всего год назад Вы и слыхом не слыхали, и одна-одинешенька — только с ним одним — находится в Цюрихе в отеле „Бор о Лак“ и шлет Вам к тому же полные тоски и печали письма. Опустевшая комната, которая еще хранит следы ее маленькой милой хозяйки, где чувствуется ее запах и все кричит о ней, ну, конечно, дорогой Харден, у меня теперь постоянно будто комок в горле, поскольку я знаю: того, что было, уже никогда не вернуть. О пустоте, об ужасном беспорядке, о страшном хаосе, царящем в моем сердце, дает представление Катина девичья комната. И Вы полагаете, что я могу стать более свободной? О Господи, боюсь, еще более связанной. Если малышка не будет счастлива, а таланта быть счастливой у нее, как и у ее матери, можно сказать, нет, то одно лишь сознание этого будет свинцовыми гирями отягощать мою бедную
