неприятные последствия, ибо запрыгивания на ходу в трамвай, равно как и выпрыгивания, уже не один год занимали мюнхенскую общественность. И как раз в июне 1901 года газета «Альгемайне цайтунг» статьей «Жгучий вопрос» положила начало жаркой дискуссии на предмет того, почему «публика», «вопреки существующему предписанию полиции», не отказывается от «этой столь опасной привычки», ее не пугают «даже многочисленные несчастные случаи». В газете были подробно описаны все технические детали новой конструкции платформы, не позволявшие выпрыгивать на ходу, что однако успеха не имело. Ибо, хотя эта проблема долгие годы помогала заполнять пустые полосы в местной газете и заставляла городские комитеты не раз и весьма обстоятельно заниматься этой темой, в студенческие годы Кати Прингсхайм, очевидно, все оставалось неизменным.
Однако студентка с Арчисштрассе была, по всей видимости, не только бесстрашной «прыгуньей» с трамвая, но и отличной и самоуверенной велосипедисткой. Правда, ее юный возраст не позволил ей вместе с родителями и тремя старшими братьями отправиться «по бескрайнему миру»[41] на велосипедах (до Норвегии), но зато благодаря частым семейным прогулкам по окрестностям города она настолько хорошо овладела ездой, что могла без труда обогнать своего жениха на подаренном ей родителями «быстроходном американском „клеверленде“». Потерпевший поражение юный жених трансформирует впоследствии этот эпизод, чтобы он звучал более литературно: автор заменит «обыкновенный вульгарный велосипед» лошадью, а себя возвеличит до «Королевского высочества» Клауса Генриха, который домогается руки американской принцессы Иммы Шпёльман. В реальности же «принц фон дер Траве» скорее больше использовал свои общепризнанные литературные таланты, а не спортивные качества, чтобы предстать перед своей возлюбленной в выгодном свете. Он писал «удивительно прекрасные письма», которые, «естественно, производили впечатление» на адресата, потому что, как признавала позднее Катя Манн, «он умел писать».
Писать он действительно умел. Ну а если к тому же говорить откровенно, он никак не походил на «неженку», как несколько лет спустя его охарактеризовала теща в одном из мартовских писем 1907 года, адресованном ее юной подруге Дагни Ланген-Сатро («муж Кати — настоящий неженка»); Томас Манн делал все, чтобы понравиться. Ясно сознавая, что только к сильному и уверенному в себе приходит успех, он дал понять своей возлюбленной, что, прося ее руки, по «своему происхождению и личной значимости» он вправе надеяться на ее согласие: «Вы не можете не понимать, что, безусловно, не опуститесь на ступеньку ниже и, безусловно, не окажете мне благодеяние, если когда-нибудь перед всем миром возьмете в свою руку мою, в мольбе протянутую Вам».
Потом лирический накал снижается, и он подшучивает над ней, говоря, что, дескать, очень ревнует ее к научной деятельности и потому был бы «чертовски рад», если бы она хоть на чуточку охладела к фолиантам по физике. Вне всяких сомнений, поэтичные и утонченные письма доказывают, с каким умом действовал этот художник-обольститель, идя по стопам Кьеркегора: тут нечто в классическом стиле, там — в романтическом и мечтательном: «Временами — вокруг должно быть абсолютно тихо и темно — я необычайно четко вижу Вас перед собой, исполненную таинственной жизни, и ни один совершенный портрет не в силах передать этого таинства Вашей красоты; и тогда, в испуге, я замираю от радости. […] Я вижу окутывающую Ваши плечи серебряную шаль, жемчужную бледность Вашего лица в обрамлении черных, как смоль, волос, […] мне невозможно выразить словами, сколь совершенной и удивительно прекрасной я Вас вижу!»
Но какими бы превосходными, — иногда категоричными, порою ювелирно отточенными, потом снова пьянящими своей искренностью ни были эти письма, равно как и его превосходные литературные опусы, Катя Прингсхайм медлила. Проходили дни, недели, он даже консультировался у невропатолога. Тот рассказывал о так называемом «страхе принять решение», типичном симптоме в подобной ситуации, и настоятельно рекомендовал не торопиться и бережно относиться к чувствам девушки. Ежели возлюбленный не будет действовать с большей дипломатией и сдержанностью, то, как доказывает его личный опыт, ничего из помолвки не выйдет.
День проходил за днем; Томас Манн прилагал все усилия, растрачивая свой поэтический талант на то, чтобы склонить невесту к решительному шагу: «Станьте моей гармонией, моим совершенством, моей спасительницей, моей женой!» В середине сентября 1904 года он прибегнул к самому сильному аргументу: «Вы знаете, почему мы так подходим друг другу? Потому что […] Вы представляете собой нечто необыкновенное, Вы, как я понимаю это слово, — принцесса. И я, поскольку всегда […] считал себя своего рода принцем, несомненно нашел в Вас предопределенную мне судьбой невесту и спутницу жизни».
Поверила ли Катя на самом деле в реальность такого видения их — как «высокотитулованной пары» — или хотя бы смутно сознавала, что in praxi равноправный союз супругов просто не может отвечать мировоззрению писателя, жизненное кредо которого — несмотря на домогательства любви и доверия — зиждется на потребности к дистанцированию и, по сути, не допускает истинного партнерства, требуя лишь преданности и восхищения? Пожалуй, ни то и ни другое. Тут было нечто совершенно иное, нечто необычное, отличавшее Томаса Манна от других претендентов на ее руку и сердце, что и сыграло определяющую роль в ее решении.
Кроме того, Кате Прингсхайм было свойственно благоразумие, унаследованное ею от матери, и умение трезво оценить и взвесить собственные возможности и желания. Как подтверждают в дальнейшем ее письма, не мечта о карьере ученого, а подспудное стремление создать семью определило ее жизненный выбор. А это, очевидно, ей легче было реализовать с юным поэтом в качестве pater familias, чем с любым другим из ее воздыхателей; но, может быть, еще и потому, что ее брат-близнец, к кому Катя всю свою долгую жизнь питала особое доверие, «искренне уговаривал ее» — по его собственному признанию — «отбросить всякие колебания и гнездящиеся в тайниках души сомнения». Даже если в своих «Мемуарах» Катя Манн оспаривает сей факт, тем не менее в переписке между братом и сестрой существует ряд доказательств того, что Клаус Прингсхайм не только одобрял этот брак, но, по всей вероятности, даже споспешествовал ему. Все в том же цитируемом выше письме брату от 16 июля 1961 года — то есть шесть лет спустя после смерти Томаса Манна — содержится одно наводящее на размышления замечание: «Если бы все происходило так, как я хотела, — пишет она в ответ на его приглашение приехать в Японию, — я бы тотчас не задумываясь прилетела к тебе, но всю свою жизнь я никогда не делала того, что мне очень хотелось, и как хорошо, что ты когда-то сосватал меня, — и, видимо, тебе придется подталкивать меня до благословенного конца моих
