прекрасное самочувствие», — писал Томас Манн Иде Бой-Эд в Любек и одновременно просил быть снисходительной к ним за то, что они не приехали отдыхать в Травемюнде, как было запланировано заранее. «Моя жена стесняется, что вполне объяснимо, любопытных взглядов моих земляков». Перед собственной родней Катя не испытывала никакой скованности. Однако юной паре пришлось прервать свой отдых по причине разразившейся эпидемии холеры. По пути домой они заехали в Берлин, чтобы повидаться с родными Кати, в первую очередь с Хедвиг Дом.
Во время этой встречи новоиспеченный муж высказал ставшее знаменитым «вопиюще незрелое суждение»: дескать, он надеется, что первенцем будет мальчик, ведь «с девочкой невозможно совершить никаких более или менее серьезных дел». «Под грозным взглядом больших серых глаз, пронзающих меня», «mâle chauvinist»[43], как много лет спустя называла людей с подобными воззрениями дочь Маннов Элизабет, ему пришлось изворачиваться. «И это был не пустяк, — вспоминал впоследствии Томас Манн. — Я оказался в тяжелом положении, и little Grandma так и не простила мне мою словесную оплошность. […] Несмотря на все мои заверения в обратном и стремление обелить себя, я на всю жизнь так и остался „проклятым закоренелым антифеминистом и стриндбергианцем“».
Слава Богу, Хедвиг Дом тогда еще не знала, что определение Элизабет Манн-Боргезе относилось не только к отцу, но и к матери — и по праву! Катя тоже всякий раз расстраивалась из-за рождения девочек и успокаивалась, лишь когда восстанавливался паритет, а это случалось трижды.
А тогда, еще задолго до рождения первого ребенка, было твердо решено, что, независимо от того, мальчик это будет или девочка, его назовут либо Эриком, либо Эрикой в честь старшего брата Кати, который еще в студенческие годы задолжал кому-то крупную сумму денег (что было не редкостью в зажиточных кругах) и был сослан отцом «в заморские страны». Письмо Хедвиг Прингсхайм до некоторой степени проливает свет на то, как судьба старшего сына омрачила жизнь всей семьи и, тем самым, повлияла на Катину беременность.
«Дорогой друг, — писала она в июне 1905 года. — Ну что сказать Вам? […] Эрик уезжает 9 июля в Буэнос-Айрес, и кто знает, когда, как и увижу ли я его вообще когда-нибудь! А кому как не Вам знать, что он — мое кровное дитя со всеми свойственными ему ошибками, слабостями и неблаговидными поступками, о коих я прекрасно знала. Его легкомыслие, с каким он умел делать долги, и то, как он их делал, все его поведение уже перешло границы допустимого, поэтому он должен уехать».
Еще в мае стало известно, что пути назад нет. Мать вынуждена одобрить действия отца, признавая их «чрезвычайно правильными и великодушными», тот в очередной раз снабжает сына деньгами и тем самым предоставляет ему возможность через три года вернуться назад честным человеком и занять прежнюю государственную должность. Однако в такой исход верится с трудом, потому как «в этом случае речь идет не об обычном легкомыслии и расточительстве молодого человека из богатой семьи. В случае с Эриком это имеет более глубокие корни, все его действия не похожи на поведение преступника, а частично — только частично — напоминали поведение сумасшедшего, и ему необходим психиатр, у которого, впрочем, я уже была».
Единственным для нее утешением, как призналась впоследствии Хедвиг Прингсхайм, была безмолвная и постоянная забота о ней Кати. Поэтому, выбирая имя для своего ребенка, молодая женщина прежде всего думала о матери.
Роды пришлись на 9 ноября 1905 года. По мнению Томаса Манна, это была «настоящая пытка», его «просто трясло» от происходившего. Но из его высказываний неясно, заглядывал ли он в комнату роженицы во время неимоверно долгих, тяжелых и мучительных родов. По всей видимости, такая мысль даже не приходила ему в голову, ну а если бы и пришла, обычаи того времени все равно не позволили бы Манну осуществить его намерение. Но мать была рядом и своим участием облегчала страдания дочери. Насколько нам известно, хирургического вмешательства не потребовалось, и отец смог сообщить в Любек, что по завершении этого «ужасного дня» на дом снизошли наконец «тишина и покой», а вид малышки у груди матери предал забвению все предшествовавшие ее появлению муки. «Это мистерия! Великое свершение! Я имел какое-то представление о жизни и смерти, но что такое рождение — еще не ведал». В этом высказывании слились воедино пафос и умиление от свершившегося чуда, отодвинувшего на задний план даже разочарование от того, что желанное дитя все-таки «только» девочка.
«У Томасов все в полном порядке, — сообщает спустя три месяца Хедвиг Прингсхайм своему другу Хардену. — Эрика благоденствует у материнской груди, незначительные разногласия с тещей тоже устранены».
«Незначительные разногласия с тещей» — это более чем мягко сказано о скандале, вызванном новеллой Томаса Манна «Кровь вельзунгов»[44], в которой автор — спустя всего несколько месяцев со дня свадьбы — создал портрет семьи и ее окружения, в котором по многим деталям сразу угадывался дом на Арчисштрассе.
Главные персонажи новеллы — близнецы, сестра и брат, выросшие в богатом еврейском семействе, «некоторыми чертами и высказываниями» явно походили на Катю и Клауса Прингсхайм. Накануне свадьбы сестры, которая выходит замуж за иноверца, герои отправляются вечером слушать «Валькирию», после чего, вернувшись в родительский особняк, отдаются друг другу на шкуре белого медведя.
Издательство С. Фишера с радостью согласилось опубликовать это вполне удавшееся автору художественное произведение в ближайшем номере «Нойе Рундшау». Однако во время чтения корректуры Томасом Манном овладели сомнения, не истолкуют ли превратно его рассказ, поэтому он решил проверить свои опасения, прочитав его шурину и теще. Очевидно, содержание его не вызвало у них никаких возражений; Клаус Прингсхайм признался даже, что «почувствовал себя скорее польщенным […], нежели оскорбленным». И только когда одна «ближайшая» подруга Хедвиг Прингсхайм сочла — не без подсказки неких сплетников — это сочинение скандальным и настоятельно советовала Хедвиг Прингсхайм во что бы то ни стало воспрепятствовать его публикации, было решено поставить в известность о случившемся Альфреда Прингсхайма.
По свидетельству Клауса, «он разбушевался» и вызвал к себе зятя, только что вернувшегося из деловой поездки, для разговора с глазу на глаз, в результате чего Томас Манн обещал послать телеграфом запрещение на публикацию новеллы. Самуэлю Фишеру пришлось заново готовить номер журнала — без вменяемого автору в вину скандального рассказа. Впечатление, произведенное на тестя, — лучшее доказательство одаренности тридцатилетнего писателя, что, однако, несмотря на мирное разрешение скандала, так и не сумело примирить Альфреда Прингсхайма с зятем. Но профессор любил свою дочь и обладал достаточным чувством
