Конечно, инициатором всех этих затей был Валерий, я лишь подражал ему, старался попасть в тон. Но однажды я его, что называется, переплюнул. Он был в восторге. Дело в том, что во время очередной записи ответы на его реплики я начал импровизировать в стихах. Получилось вроде бы впопад: и по рифмам, и по размерам. А потом он уже настаивал, чтобы каждый новый спектакль я отрабатывал именно так: он дает реплику в прозе — я отвечаю стихами.
После одного особенно удачного пассажа он воскликнул: «Ты же наш цирковой парень!..»
Помню, через несколько лет после нашего расставания я получил от него письмо из армии, в котором он буквально заклинал меня пойти в цирковое училище, зная, что я уже заканчиваю школу. Сейчас понимаю, что он хотел вырвать меня из серых буден, из бескрылости нашей и внедрить в свою цирковую почти цыганскую вольницу. Я благодарен ему, потому что он сделал для меня больше, чем предполагал. Он щедро поделился со мной своими стихийными дарованиями, помог раскрепостить фантазию, предрасположил к творчеству.
И тут впору рассказать о второй встрече, сделав к ней небольшое предисловие.
У отчима были нередки шумные застолья с артистами. Гостями случались и знаменитости. Если вспомнить о хронологии, то могу перечислить: первый советский чемпион мира по тяжелой атлетике Григорий Новак, выдающиеся клоуны Михаил Румянцев (Карандаш) и Олег Попов, дрессировщица Ирина Бугримова, иллюзионист Игорь Кио… Появлялся иногда еще один человек, на которого я в то время не особо обращал внимания, поскольку он терялся на блестящем артистическом фоне. Не было в нем никакой экстравагантности: одет скромно, сам белесый, неприметный и даже в подпитии негромкоголосый — смешно и басовито бубнил себе что-то под нос. Однако после того, как отчим дважды настоял, чтобы этот человек после застолья остался ночевать, решил переспросить у матери: а кто это? Оказалось, корреспондент «Челябинского рабочего» Виктор Яковлевич Вохминцев, который пишет рецензии на новые цирковые программы. Не предполагал тогда, что последующее знакомство с ним тоже станет для меня поворотным.
Впрочем, по порядку. После отъезда Валерия Кострюкова стихи я не бросил. Разница была только в том, что теперь я их записывал. Когда перешел в десятый класс, увлечение приняло угрожающие размеры. Мать решила проверить, насколько все серьезно, и повела меня в редакцию «Челябинского рабочего», которая в то время располагалась по улице Коммуны в старинном двухэтажном особняке. Она ввела меня в кабинет ответственного секретаря, а за столом, заваленном бумагами, сидел Виктор Яковлевич Вохминцев.
Он приступил к делу без всяких предисловий. Отодвинул в сторону пухлую папку с газетными материалами, обмакнул ручку с мягким пером в чернильницу и… И тут я впервые узнал, а лучше сказать, на своей шкуре испытал, что такое правка. От моих виршей буквально не осталось камня на камне. Вохминцев уверенной и безжалостной рукой изрисовал рукопись вдоль и поперек. При этом каждую правку он басовито сопровождал беззлобным комментарием или обращался ко мне с ироническим вопросом, а я не знал, что ответить, и только кивал головой да разводил руками.
Вернувшись домой, еще раз вгляделся в злополучную рукопись. Бессмыслица, нагромождение образов, стилистические огрехи… Неужели это я сочинил?
И все же шока не было. Свой первый урок Вохминцев преподал мне так просто и так обыденно, что я без колебаний отправился к нему еще раз, а потом еще и еще. Приносил переделанные в соответствии с его правкой стихи, подбрасывал новые, которые ждала примерно та же участь, что и предыдущие. Лишь позднее осознал, что зачастил уже не ради стихов, они как бы отошли на второй план. Мне нравилось наблюдать, а лучше — любоваться, как изящно, как артистично профессионал работает со словом, как он умеет аргументировать свое вмешательство в текст.
Наши занятия то и дело прерывались, он вызывал журналистов, кому-то с ворчанием возвращал оригиналы, указывал на неточности, объяснял, что и как переделать.
Я еще не мечтал о журналистике, но атмосфера редакции, манера общения этих людей мне уже нравились. Когда сдал выпускные экзамены, пришел к Вохминцеву и сознался, что в общем-то подумываю о журналистской работе. Он сказал, что одобряет, и порекомендовал ехать в Свердловск поступать на факультет журналистики.
Увы, я не мог себе этого позволить. К тому времени моя бабушка была уже инвалидом второй группы, и покинуть ее было бы просто жестоко. К тому же и средств на проживание в чужом городе у меня не было. Поступил на филологический факультет Челябинского пединститута, где сразу же начал сотрудничать с газетой «Молодой учитель». А с Вохминцевым в тот период состоялась еще одна запомнившаяся встреча.
Слегка поднабив руку в газетных жанрах, решил, что мне пора опубликоваться в «Челябинском рабочем». Возникла одна шальная, а точнее говоря, плутоватая идея, которую я осуществил, рассчитывая на безусловный успех. Виктор Яковлевич отреагировал примерно так, как я и ожидал. Он прочитал материал, так и не прикоснувшись к нему своей ручкой с мягким пером, откинулся на стуле, посмотрел на меня и расхохотался. Потом погрозил мне пальцем и буркнул: «Ладно, маэстро, оставь. Посмотрим…»
Вохминцев по достоинству оценил мою уловку. Материал вышел в свет практически без правок. Это была рецензия на новую цирковую программу, которую я отсмотрел раньше всех — в день генеральной репетиции, успев взять еще два микроинтервью у «звезд» советского цирка. В сущности, посягнул на давнюю сферу Виктора Яковлевича, рассчитывая на его понимание и великодушие. И не ошибся.
Иногда думаю, что в начальный период нашего знакомства я ему излишне докучал. Но даже если так, он ни разу не дал мне этого понять. Ни разу не обратился ко мне свысока. Никакой назидательности, никаких коммунистических сентенций. Для меня так и останется загадкой, почему он уделил мне столько времени и внимания. А спросить его об этом я уже, увы, не могу…
И, наконец, третья встреча, которая окончательно определила выбор моего пути. Я учился на третьем курсе института, когда в газету «Молодой учитель» пришел ответственным секретарем выпускник МГУ филолог Владимир Катаев. Он начал с того, что убедил партком: при газете будет создано литературное объединение. Ему дали «добро».
Катаев, похоже, не сомневался, что те, кто пробует себя на литературном поприще, обязательно объявятся. И они объявились.
Правда, некоторые, обозначившись пару раз, исчезали насовсем. Зато костяк определился очень четко: Игорь Табашников, Николай Михайлов, Павел Ерисов, Владимир Тараканов, Татьяна Ухалова и автор этих строк.
Днем мы выполняли редакционные задания, работали в газетных жанрах, а вечерами собирались, чтобы обсудить свои «художества». Некоторые из получивших одобрение стихов и рассказов потом публиковались в газете. Причем не все проходило гладко: иногда Владимиру Катаеву приходилось убеждать цензуру, что в наших писаниях нет никакой крамолы.
Ее действительно не было, но, полагаю, цензура интуитивно почувствовала опасность: в литературных подборках отсутствовала традиционная советская тематика. Не было ни строчки, проникнутой коммунистическим пафосом, — и это настораживало.
Владимир Катаев был типичным «шестидесятником». Он понимал, что некоторая оттепель коснулась только столичных городов, а в провинции все та же леденящая атмосфера. Вот почему с помощью нехитрой селекции он подобрал группу студентов, способных воспринять новое, и попытался передать им свое миропонимание.
Заседания литобъединения не кончались разбором наших произведений. Мы знали: вот сейчас Володя привычно ткнет указательным пальцем в дужку своих очков и перейдет к главному. Многое из того, что мы чувствовали только подспудно, он облекал в формулировки. Мы начинали понимать, в какой системе живем, узнавать то, что эта система тщательно от нас скрывала.
Парадоксально то, что заседания литобъединения проходили в кабинете парткома. Найдись среди нас «стукачок», Володе бы не поздоровилось.
Но, слава Богу, обошлось без эксцессов. Через год Катаев собрался поступать в аспирантуру МГУ. Он побывал у ректора института Е. М. Тяжельникова и порекомендовал меня на должность ответственного секретаря газеты. Ректор издал приказ, несмотря на то, что я учился на дневном отделении.
Перед отъездом Володя подарил мне двухтомник «Дон Кихота» с дарственной надписью, которая заканчивалась известным девизом: «Без страха и упрека»…
А вскоре настал день, когда я, взяв в руки строкомер, уселся за редакционный стол и положил перед собой чистый макет газетной полосы. Считаю, что с этого момента я и начал профессиональную работу в газете.
Явленье музы, или Маленькая поэтическая антология
