В тот момент, когда я наудачу перелистываю книгу, надеясь найти страницу, соответствующую картинке на обложке, дабы оценить все обстоятельства, сопутствующие уколу и прояснить вопрос с соучастием или, напротив, враждебным вмешательством паука, влекущим за собой искажение заданной программы, мне попадается место, где рассказчик, переодетый полицейским, вторгается в квартиру молодой рыжей женщины, называющей себя Джоан.
Мужчина, остановившись в нескольких шагах от своей жертвы, с интересом рассматривает ее тело, полностью обнаженное, если не считать — как уже было сказано — туфель из зеленой кожи, черных чулок с кружевными розовыми подвязками и маленького золотого крестика… Однако здесь меня настигает угрызение совести: разданный текст кажется мне знакомым до мельчайших деталей (а не только в общих чертах, ибо это ничего бы не доказывало, поскольку аналогичные ситуации встречаются в большинстве романов, что продаются в дешевых книжных магазинах на Таймс-Сквер), это непреложно означает, что я держал в руках саму книгу, хотя и забыл, как выглядит обложка. Следовательно, незачем мучить Лору по поводу этого якобы недавнего приобретения. И я в очередной раз говорю себе, что она ведет здесь нездоровый и тягостный образ жизни, в которой нет развлечений, нет неожиданных поворотов, нет никакого будущего.
Уже давно она утеряла всякую реальную связь с внешним миром: с ним ее соединяют отныне лишь поддельные нити (это не относится, конечно, к обрывкам воспоминаний, самые жуткие из которых мне, надеюсь, удалось вытравить из ее памяти), возникающие, главным образом, из жалкого набора книг в библиотеке, из моих рассказов о повседневной жизни города, откуда я тщательно изымаю любое упоминание об операциях специфического характера, наконец, из наблюдений в определенные часы и с соблюдением всех мер предосторожности — иными словами, лишь слегка раздвигая занавески комнаты — за школьным двором во время перемен, где под защитой металлических решеток высотой по меньшей мере в шесть метров черные девочки играют, подобно всем детям, в таинственные и жестокие игры, имитирующие деяния взрослых.
Мне также следовало бы приложить больше усилий, чтобы развлечь свою маленькую пленницу, раз уж я принял решение спрятать ее (на какой срок?) у себя, оградив тем самым от неизбежного приговора и всего, что должно за ним последовать. Мало того, что Лора слишком скучает — в мое отсутствие она рискует совершить какую-нибудь чудовищную ошибку, которая погубит нас обоих. Но что же можно придумать? В любом случае, нужно раздобыть ей новую порцию полицейской литературы; выбор не представит никаких затруднений, поскольку этими книжонками, чьи обложки играют столь важную роль в пробуждении интереса у читателя, забиты все витрины специализированных магазинов. Я мог бы также приносить ей конфеты, эротические фотороманы, духи, журналы мод, комиксы, сигареты с марихуаной и — не исключено — установить телеприемник: цветные репортажи, вероятно, помогут чуть изменить атмосферу этого на три четверти необитаемого дома, который для нее стал тюрьмой; хотя бы в слабой мере они восполнят ущерб от преждевременно оборвавшихся занятий, поскольку девочка сумеет несколько расширить свой кругозор благодаря документальным фильмам об Африке или Дальнем Востоке.
Однако проблема с подругами по играм, увы, остается неразрешимой; впрочем, их можно было бы подобрать из числа молодых женщин — соответственно, они будут часто меняться — фигурирующих в списках на ликвидацию: нужно лишь, заманив их сюда под каким-нибудь предлогом, дать Лоре вдоволь наиграться с ними, держа под рукой все необходимое для умерщвления — здесь или в другом месте — не позволяя жертвам вступать в контакт с кем бы то ни было, будь то члены организации или нет. Если казни будут совершаться в нашем доме, Лора вполне могла бы приохотиться к ним, хотя бы в качестве зрительницы.
Я только что отметил для самого себя, что при случае следует вернуться к другому важному вопросу: хотелось бы дать более точное описание ее манеры выражаться, когда я спрашиваю о чем-нибудь или когда она рассказывает вечером, после моего возвращения домой, как провела день. В словах ее никогда нельзя обнаружить внятный смысл: несмотря на очевидное ее старание, они похожи на обрывки, ничем более не связанные между собой, что заставляет предположить наличие некоей законченной истории, существующей где-то, но только не в ее голове; и над этими отрывистыми фразами, кое-как сведенными вместе, всегда витает ощущение близкой, загадочной и вместе с тем неотвратимой катастрофы, которая уничтожит сложившийся хрупкий порядок.
Я же, устав все рассчитывать и предугадывать, в конце концов также начинаю ждать, что некое непостижимое еще событие в одно мгновение взорвет весь наш мир. И я возвращаюсь, вечер за вечером, к себе домой: кладу ключи на мраморный столик в вестибюле и медленно преодолеваю ступеньку за ступенькой, волоча ноги под грузом накопившейся усталости. И напряженно прислушиваюсь, не донесется ли еще какой-нибудь звук из ее комнаты. И если бы мне пришлось оправдываться в нарушении полученных приказов, ссылаясь на страсть, оказавшуюся сильнее меня, то я оказался бы в затруднительном положении, ибо с полной искренностью не смог бы утверждать, принесло ли мне это незаконное обладание больше удовольствий, нежели тревог. Но все сожаления и возвраты вспять уже ничего не могут изменить, ибо в это самое время начатое мною повествование продолжается в районе Гарлема, в слишком натопленной квартире на Сто двадцать третьей улице, где лже-полицейский в форме объявляет Джоан, что она приговорена к смерти параллельным трибуналом специальной юрисдикции и что, согласно установленным правилам, будет сначала подвергнута длительной пытке, дабы получить полное признание вины и все подробности, имеющие отношение к заговору. Впрочем, добавляет он, ему не терпится приступить к этому ответственному делу не только по приказу, но и по влечению души, ибо его, несомненно, ждет большое удовольствие, ведь военные сапоги и форменная рубаха вовсе не означают отсутствия человеческих чувств. И, разумеется, время не будет потрачено даром, даже в том весьма вероятном случае, если она сумеет рассказать лишь то, что уже известно органам правосудия.
Судя по всему, полицейский рассматривает свое последнее заявление как изысканный комплимент безупречной красоте жертвы, ибо сопровождает его легким Наклоном головы и торса — в несколько угловатой, но вполне светской манере. Не в силах оценить этот знак внимания при подобных обстоятельствах, молодая женщина, чьи руки по-прежнему подняты над рыжими волосами, рассыпанными по плечам в очаровательном (или вызывающем) беспорядке, отступает к стеклянной перегородке, и в ее непомерно расширенных зеленых глазах ясно читается испуг (или дикий страх, или це-пенящий ужас, и т. д.).
— Вижу, вы уже приготовили некоторые инструменты, — говорит он с тонкой улыбкой, не сводя автоматного дула с живота осужденной и одновременно указывая кивком на гладильный стол, где сверкают ножницы с остро заточенными лезвиями и уже начинает дымиться электрический утюг на шелковом платье.
Он думает при этом, что стол также может пригодиться, поскольку у него очень удобная удлиненная форма, а металлические ножки, разведенные в стороны, придают ему большую устойчивость; на них, впрочем надеты небольшие кожаные ремешки, которые, кажется, и предусмотрены для того, чтобы закрепить в неподвижном положении конечности. Полицейский даже спрашивает себя, могут ли они иметь еще какое-нибудь предназначение. Чуть не задав этот вопрос жертве, он забывает о нем, как только вновь обращает взор на обнаженное тело.
— Мы начнем с изнасилования, — произносит он. — Разумеется, я буду насиловать вас многократно в ходе допроса, в соответствии с нашими инструкциями, но мне хочется совершить первое соитие, не связывая вас. Этот телевизионный репортаж немного возбудил меня, хотя люди нашей профессии, можете мне поверить, и не такое видывали. Я заметил, когда стоял на балконе, что вам также понравились кульминационная сцена; следовательно, вы способны, хотя бы поначалу, с интересом воспринять то, что вам предстоит, и я рад за вас. (Ведь для меня, как вы понимаете, не слишком важно, получает ли удовольствие партнер, и я не возвожу это обстоятельство в фетиш). Итак, ложитесь вот сюда, на диван.
Нет, не так, колени подгибать не нужно. Вот теперь хорошо: повернувшись к стене. Обопритесь на запястья.
Голову запрокиньте: это гораздо красивее. Покачайте немного бедрами. Ляжки раздвинуть шире! И прогнитесь как можно сильнее. Вот так! Верно говорят, что у вас превосходное сложение; кожа очень гладкая и на вид, и на ощупь, а пахнет от вас просто замечательно. Впрочем, все это фигурирует в рапорте. Ну, милая шлюшка приступим? Чиниться незачем: не забывайте, что это всего лишь отсрочка, о сладости которой вы вскоре будете вспоминать с сожалением, хотя вас, кажется, шокируют мои легкие прикосновения и вы находите свою позу несколько неудобной.
