У меня просто не было осталось физических сил на продолжение драки. Голова раскалывалась, ни слушать доклады, ни разговаривать по телефону, ни перечитывать телеграммы я был уже не в состоянии.
И все же кое-что мне следовало сегодня сделать, во что бы это ни стало.
Подозвав Воейкова, я продиктовал самодержавную волю сегодня в последний раз. После обработки офицером канцелярии штаба, она звучала дословно так:
«Циркулярно, всем государственным учреждениям и фронтам. На основании статьи 105й Основных государственных законов повелеваем: Государственную Думу распустить с назначением времени созыва вновь избранной Думы не позднее апреля 1917го года. О времени числа производства новых выборов в Государственную думу последуют от нас особые указания.
НИКОЛАЙ».
Содержание телеграммы стало известно в Таврическом уже через десять минут.
Представительного органа в России более не существовало.
Любое обращение любого депутата к народу отныне являлось нелегитимным.
Любое обращение любого депутата к толпе, отныне можно было квалифицировать как измену.
Не знал я лишь одного — получив царскую телеграмму, Совет Думы, как и было происходило при реальном Николае в реальном историческом Феврале, постановил не расходится, и оставаться на своих местах.
Именно с этой секунды, хаотическое восстание масс, превратилось в настоящую революцию!
Псалом 4
«С озверевшими людьми другого способа борьбы нет и быть не может. Вы знаете, я не злоблив, но пишу убежденный в правоте своего мнения. Это больно и тяжко, но верю, что к горю и сраму нашему, лишь казнь немногих предотвратит море крови!»
(из письма царя Николая адмиралу Дубасову, 1905 год реальной истории)
25 февраля 1917 года.
Могилев.
Утро началось тяжко. Продиктовав вчера телеграмму о роспуске Думы, совершенно измотанный, я кое-как добрался до «резиденции» в сопровождении Воейкова и бухнулся мешком на кровать. Спал мертво, а и пробудился как от удара и, резко вскочил, комкая простыню. Тело ощущалось, будто налитое свинцом. Голова болела ужасно, набухшие веки опускались на красные, не смотря на длительный отдых, глаза. Все общее самочувствие казалось отвратительным, а сквозь окно, из вчера еще залитой солнцем дали, таращились на меня серые, пухлые облака.
Перед сном Воейков заставил меня облачиться в ночную рубашку и сейчас, я чувствовал себя в ней как сбежавший из клиники пациент. Через силу, я вытащил себя из постели, скинул нелепую ночную одежду, быстро умылся, натянул армейскую гимнастерку, опоясался, наодел сапоги.
Затем, почему-то, снова подошел к зеркалу. Странно, но находясь в новом теле почти три дня, я не имел возможности внимательно его изучить. В Зимнем было полно зеркал, но останавливаться, чтобы неспешно рассмотреть себя, не хватало времени. В туалетной салона-вагона я также видел свое отражение, но ночевал с Фредериксом, и изучать в этих условиях лицо и новое тело было являлось не то чтобы дискомфортнымо, но просто излишниме, — у царского окружения итак имелась масса поводов для удивления странным поведением Императора, его изменившимися характером, темпераментом, даже манерой речи.
Удобный случай для изучения представился только сейчас.
Медленно, я провел рукой по небритой щеке.
Для сорока восьми лет и примитивного века, в котором еще не могли лечить сифилис и тиф, очень удивляла ухоженность Императора, которая, если говорить откровенно, показалась мне чрезмерной для мужчины. С другой стороны, размышлял я, царственная особа есть царственная особа, и ежедневные травяные примочки, паровые ванны, втирания, шампуни, бальзамы и прочие косметические средства, а также процедуры, которые, как подсказывала память, Николай был вынужден ежедневно претерпевать, могли оказать положительное воздействие даже при общем низком уровне медицины. Все эти процедуры вовсе не былиявлялись, как станут говорить в будущем, признаком метросексуальности, и являлись определялись не следствием желаниемя Николая хорошо выглядеть, а, традицией этикета, к которой будущего государя приучали с детства. Коже далеко не юного самодержца, позавидовалиа бы, ей Богу, любая многие моделиь из моего предапокалипстического времени и уж, тем более, всякая местная красавица.
Николай был сероглаз, имел открытое, простое лицо, поджарое, сильное тело, почти лишенное жира, сдержанные манеры, тихую речь, невысокий рост и необычайно крепкую нервную систему. Поведение Николая, за которым в первые часы своего пребывания «в прошлом» я старался только наблюдать, не подчиняя своей воле, было являлось показательным в этом смысле.
Говорят, существует понятие — «царский характер». Это сумма качеств, которая должнапозволяющая производить впечатление мощной личности и непробиваемой воли. У Николая это отсутствовалого не было. Впечатления — он не производил. Однако только ли «впечатление» составляет способность монарха править огромной державой? В сравнении с богатырской фигурой своего отца Александра Третьего, гнувшего в пальцах монеты, или же громогласной привычкой «повелевать» своего великого прадеда Николая Первого, нынешний государь действительно казался «тишайшим», — точно как царь Алексей, который служил ему своеобразным образцом для подражания. Но это был только фасад его личности.
Вопреки расхожему мнению, Николай оказался необычайно упрямым человеком, а вовсе не «тряпкой», как полагал я ранее, исходя из не полных о нем представлений. Разумеется, для правителя его характер показался мне не вполне подходящим, ибо вслух, Николай почти никогда не отстаивал своих решений перед подданными, родственниками или послами держав. Он соглашался с их мнением или молчал, или же отвечал неопределенно. Однако почти ничто, кроме долгих доводов убеждения, не могло заставить русского Государя поменять свою позицию в каком-то вопросе, ибо отмалчиваясь и не возражая, Николай, тем ни менее, всегда поступал по- своему, совершенно не думая о том, что его собеседникам казалось, будто им удалось его убедить.
Именно в этом — сочетании сильной воли и отсутствии внешнего пафоса — скрывалась главная трагедия Николая, которая, в конце концов, решила его судьбу. За тем, что многим казалось безволием, безынициативностью, скрывалась просто сильная выдержка. При известях об ужасающих событиях своего царствования — смерти родственников от рук террористов, людских потерях в Великой войне, даже покушениях на собственную жизнь, Николай почти не проявлял эмоций. Все это списывали на «вялость» его натуры, на деле же, за внешним спокойствием скрывался железный самоконтроль.
Действительно, излишняя эмоциональность есть удел слабых людей, не так ли?
Кричать и гневаться, топать ногами и рубить головы, легко, если ты, при абсолютном отсутствии смелости, являешься абсолютным же самодержцем. Николай мог убивать людей миллионами, как это делал чуть позже Иосиф Сталин в той же стране, чем и навел порядок, задавил Смуту. Однако царь даже не повышал голоса на подчиненных!
«Чем выше человек, тем скорее он должен помогать всем, и никогда в обращении не напоминать своего положения», — это его слова.
Дело заключалось не в «неопытности» или «слабости» Николая, а том особом, чрезвычайном историческом моменте, при котором моему несчастному реципиенту довелось царствовать. «Слабоволие», «внушаемость», «тупое упрямство» и прочие упреки, которыми бросались в него более поздние, в основном постреволюционные историки, возможно и имели под собой почву, однако ни в коей степени не могли быть стать теми критическими факторами, что неминуемо привели к падению монархии. Уже помянутые Александр Третий и Николай Первый были подготовлены в смысле образования не в пример хуже Николая Кровавого, однако справились и правили достаточно долго и благополучно.
Еще одной чертой, поразившей меня до самых глубин души, была религиозная вера русского Самодержца. Православие не являлось каким-то эффектным жестом царя, какой-то пропагандистской кампанией или «политической необходимостью» как можно было подумать про правителя «православной» страны. Религия составляла глубинную основу мировоззрения этого человека, самую суть его личности, фундамент индивидуального психотипа, если хотите.
Вера в Бога, идеи ответственности и долга являлись своего рода «самостью» Николая, что, в общем, легко было объяснитьобъяснялось, учитывая суровое детство, военное воспитание, семейное почитание недалекого Государя-отца, а также многочисленные убийства родственников, которые окружали будущего «кровавого царя» с ранней юности. Когда мальчику стукнуло всего тринадцать лет, в парадный вход Зимнего внесли его деда — взорванного террористами царя Александра, с ошметками мяса вместо ног и торчащими из кровавой каши изломанными бедренными костями, — тут поневоле станешь религиозным!
