На железнодорожном вокзале за это время ничего не изменилось.
По привычке пробежал взглядом по знакомому каменному фасаду, по барельефам: с одной стороны — Сталин — Ленин, с другой — Маркс — Энгельс. Тихо было на свете, и снег пошел. На пустом перроне нищий в потрепанном матросском бушлате устроился у ног аккуратной гипсовой девушки, цыгане ревниво толкались у входа в ресторан, будто кто-то их туда пустит. Красивое утро. Мало ли что цыгане… В то утро Иванов свое первое письмо отправил…
Встряхнул головой, сделал глоток чая.
Гражданин Сергеевич все так же молча стоял у окна.
Что он там видел в снегу за окном старой темной гостиницы?
Ну, понятно, вождя в начале сквера — в привычной бронзовой шинели, холод вождю не страшен. Когда-то стояла тут часовня — угода попам. Не богу, а именно попам; богу все это — как с горы. Не глядя на гражданина Сергеевича (капитана МГБ Кузнецова), Иванов взял первую попавшую под руку книжку. Небольшой формат, скромная черная обложка с четко выдавленными на ней буквами — «Легенды и были». Это на Западе — мифы и сказания, а у нас всегда были, ну, еще легенды.
«Полог на земле творили, на него сыпали руду, обжигали. Называлось — пожог.
Были поповские руды самые вредные, — так писал Кондрат Перфильевич Мизурин. — Их издалека привозили. Искры, как зерна летят. От зелья люди слепли. Под ветром от печей в половине села куриц не было. Зельем их морило, и скотина — коровы, овцы, тоже не могли переносить этого зелья. Народу много помирало. Бывало — на кладбище и везут, и везут. А то — с ума сходили, схватит его, сердешного, корчит. Ну и взрывы бывали. Серебро пенилось в печах, оно воды не любит. Плавильщик всегда на шайке сидел, чтобы не заснуть. При взрыве соком расплавленным прожигало ему чембары. (Иванов удивился, какие чембары? — никогда такого слова не слышал). Если у кого чембары прожжены, тот, значит, плавильщик…»
Плавильщики… Горные мастера… Серебро пенится…
Прошлое все это. Всего лишь прошлое. Было да прошло.
Вспомнил глаза Мизурина — тоже как из прошлого выглядывающие, мрачные, не все принимающие. В детстве Кондрат Перфильевич, как многие у нас, беспризорничал. Потом начал кормиться, работал рассыльным, вагоны разгружал. Пользуясь грамотностью (самостоятельно изучил чтение и письмо), забрасывал местную газету всякими заметками, собирал местный фольклор — сказы, легенды, были. Зачем такому переименовывать село Жулябино? Оно ему как есть мило… Вон чембары какие-то… Серебро кипит… Плавильщики, жандармы, горнорабочие… Одного бунтаря из книжки Мизурина — по фамилии Криволуцкой — ловили всей общиной. А Криволуцкой и не отстреливался. Ему зачем? Он из легенды, он просто пули в руку ловил. Только когда загнали в казенное ружье медную пуговку, умный Криволуцкой одумался, слез с сосны. Посадили в острог, а он оттуда сбежал. В легендах и былях по-другому и не бывает.
Иванов читал, подмечал незнакомые словечки. Какой-то бастрык… Повершие… Чембары, еще не лучше… (Оказалось, просто холщевые штаны…) Какие-то недовольные собственным умом селяне… Ну, чебанок… Щерь… Путаешься как в подлеске… Поповские руды… Медная пуговка… При чем тут село Жулябино и мечта о Новом Человеке?
У Мизурина глаза злые.
Чего-то в его жизни не случилось.
Он фразу строит, как еще народники и областники строили.
Вот пример. «Сорока большое побежденье делал. Много народа побеждал. Писал на столбах: „Я, Сорока, бегаю в семерых“».
Какое тут Жулябино?
22
К трем часам в дверь постучали.
Гражданин Сергеевич вышел, принял поднос.
Борщ, котлета с подливой, компот. Все обычное, простое, тетя Аза готовит вкуснее.
— Мы сегодня главное скажем, — поднялся председатель сельхозячейки. — Мы сегодня о помощи вождю скажем. Он у нас — один. Он устает, что недопустимо. Он стоит над картой Родины, а она большая, и в каждом уголке лопочут разные жители — каждый на своем языке. Вот мое предложение: если уж благоустраивать страну, то всю сразу. Никаких больше разных языков! Я учителем был, знаю. Ни татарского, ни русского, ни бурятского, ни какой там еще язык ни называй, никаких нам больше не надо. Чтобы будущее страны построить, нужен один язык. Сталинский!
— Так у нас другого и нет.
— А ты сходи на ферму, — рубанул рукой, не поверил Яблоков, — там наши татаре на своем языке гуторят. Спросишь — о чем? Они, само собой, перейдут на русский, только зачем нам все эти хитрые временные повороты? Если ты советский человек, не прячься за бурятско-татарский. Ты изначально говори на едином сталинском языке, он всем понятен — и простому скотнику и председателю. В сталинском языке ничего лишнего быть не может, одни понятности. А у тех же скотников не только какой-то там свой язык, у них мат-перемат, коровы краснеют. Пора с этим кончать! — решительно рубанул воздух председатель.
И спросил:
— Кто за переименование всех нынешних языков в один — сталинский?
В воздух дружно взметнулись крепко сжатые кулаки, даже кепка чья-то взлетела.
— Эй, председатель, — крикнули из последнего ряда, — а скотина как? Она ведь к нынешним языкам привыкла.
— Это пусть скотники теперь думают. Они приучили скот мычать по-скотски, пусть теперь сами этим займутся. Что такое наш Новый Советский Человек в селе Радостном? — Спросил Яблоков, бывший Подъовцын, и сам ответил: — Наш Новый Человек в селе Радостном ничем ненужным не интересуется. Он не преклоняется перед иностранным, не пьет, любит трудиться. Раньше-то как? — строго объяснил председатель растерявшимся вконец членам Тройки. — Раньше ободрал кнутом быка, он вроде и успокоился. А на самом-то деле бык не успокоился. Ох, бык совсем не успокоился. Он живой, он зло затаил. Это у него, как у человека. Обидели, сердце стучит. Рано или поздно бросится такой бык в толпу, пороть рогами и татар, и русских, и бурятов. Так что только переименованный скотник, это ясный факт, найдет дорогу к переименованному скотскому сердцу.
— А что наши гости из центра скажут? — невысокий вскудлаченный мужичонка рывком сорвал с головы кепку кожаную, клинышками. — Я вот сейчас числюсь в селе Радостном как товарищ Степан Вишневой. Красиво числюсь, мне нравится, так общество захотело. А раньше по матери был Мертвищев. Мертвищевых, скотников, у нас — полсела. Зачем в будущее пускать с такой фамилией? Я не спорю. Вишневой — это по-сталински!
В накуренном зальце насторожились, начали переглядываться.
В окно тревожно несло запахом навоза, ну и другого чего-то, может, смрадом чудесным одуванчиковым. Председатель сельхозячейки выпрямившись, сурово вгляделся в лица сельчан.
— Если нет больше умных вопросов, будем считать дело решенным. С этого самого момента, не раздумывая, все как один переходим на новый язык — чистый, коренной, сталинский.
Еще суровее обвел взглядом зал.
— Вот гости к нам из центра пожаловали. Осматриваются, всему дивятся. Центр от нас далеко — как до Луны, не все инициативы доходят вовремя. Приехали к нам и говорят. Вот, говорят, из села Жулябина давно в город отчислений нет, и жулябинские продукты перестали в городе появляться. — Взмахнул кулаком. — Сами видите, как они там, в городе, за жизнью не успевают. Хоть бы ножи точили, что ли. Мы только что огромную войну выиграли. Вчера темной тоской несло с грязной замусоренной речки, над ней деревянные уборные тускло стояли, как пустые скворечники, а теперь выйди в поле, там холмики в травах, в нежных цветах, в белых кашках, опять же, в смородиновых кустах речка извивается. Не Говнянка, как прозывалась раньше, а Хрустальная, говоря теперешним сталинским языком.
— А ты, председатель, все же скажи, как быть со скотниками?
— Ну как быть? — покосился на членов Тройки председатель сельхозячейки, бывший Подъовцын. — Пока оставим, как было. Пусть Ептышев пишет в областную газету. Мы новый мир строим, мы на единый язык перешли. Мы в ближайшее время всех скотников поголовно переименуем. Ни Ептышевых, ни Мертвищевых, никаких таких у нас больше не будет. Давайте говорить о Новом Человеке, каким он должен быть! А каким человек был раньше, о том все знают, хватит с нас Тургеневых да Толстых, — блеснул знаниями председатель. — Засраным, зассанным и затасканным — вот каким был наш прежний человек! А теперь нужны сильные красивые люди!
— А как с инвалидами быть?
— Ну как? Мы их всех в дальний район отправим. С уважением отправим. Пусть вспоминают былую войну и жизни радуются. А то до чего дошло! В город едут, на вокзалах кусочничают. На позициях все как один были героями, под снарядами бегали без лишних мыслей в голове, а тут вдруг, нате вам, задумались. Да и понятно: ничем не заняты, жизнь вольная. Вот и пошли кусочничать от нечего делать. Один такой ничем не занятый инвалид какую-то Вену недавно назвал красивым городом. Ну, ты смотри, а? Скоро Мюнхен так назовет красивым! Правой руки у дурака нет, хромает почти на обе ноги, а говорит такое! Но мы ему не позволим! — с силой ударил председатель кулаком по столу. — Инвалиды войны и идейные нищие, все, как один, должны перейти на единый корневой язык. Сталинские понятия, сталинский труд и отдых. Всем найдем уютное место. Пусть живут отдельно, обсуждают случаи всякие. А чтобы даже случайно не болтали лишнего, предлагаю переименовать и Вену, и Мюнхен. Какие будут ваши предложения?
