в последнее время меж собой ладили, и, видно, Афоне хотелось умягчить Степана, чтоб зверем на него не глядел. А то как бывало: через третьего да четвертого человека получал он от Манухина наряд на работу. Не любил Степан, чтоб так, внатяжку все шло. Не ровен час, лопнет терпение. Не Афоня, так сам не выдержит. Но ведь через самого себя не перешагнешь, не переломишь, коль обида за Дашку так и душит.
— Садись, Степан Никитич, — показывая на лавку, пригласил его Манухин.
Степан сел, по привычке натянул на колено картуз. Зазвонил телефон. Афоня взял трубку и долго говорил с молокозаводом о заниженной жирности. Степан смотрел на него: крепкий, уверенный, говорит увесисто. Теперь вовсе взаправдашний управляющий отделением. Не поверишь, что робел и отказывался. Подняла его работа.
Степан окинул взглядом контору. И тут кое-что переменилось. Занавески красивые, стол новый, а в углу тумбочка с проигрывателем. Эта штука, знать, играет, когда сидит Манухин по вечерам. То ли вправду дел много (учится в техникуме Манухин), то ли домой не хочет появляться. Поздным-поздно мимо конторы идешь, все на пластинке голос поет: «Отговорила роща золотая».
Знать, глянется эта песня Манухину. Печальная. По его тоске.
Положил Манухин трубку, извинился перед Степаном. И обходительности у него прибавилось.
— Слушай, Степан Никитич, а что, если тебе перейти с трактора на агрегат витаминной муки? Машина непростая. Поставили Семена Кокоулина, а у него ни терпения, ни умения. Молодяшка еще. Четырежды горел уже «авеэм», все недосмотр.
Сказал и взглянул в самые глаза. Будто не только согласие работать на «авеэме», еще хотел чего-то по ним узнать. Степан взгляд отвел.
Заходил он как-то в поставленную на отшибе от деревни сараюшку, где стоит этот агрегат. Вроде работает ничего. А, видать, тоже нелегко примениться к нему.
— Заработок на агрегате лучше, да и на месте будешь, на тракторе не трястись, — уговаривал его Афоня.
Степан закурил. Надо помозговать. То ли вправду авеэмщик не справляется, то ли в угоду ему Манухин хочет такую перекидку сделать? Тогда уж вовсе не то получится. На живое место садиться — навек человека обидеть. На «Беларуси», конечно, суетно. Лето сухое, траву где попало — в болотцах, на старых одворицах да пустошах — приходится заскребать. Городские шефы вон в березнике деревья валят, чтоб веников наломать. Из-за листа пятнадцатилетние березки под топор. На «авеэм» тоже эти ветки идут. Прожорлив агрегат.
— Берись, Степан Никитич, — настаивал Манухин.
— Дак, поди, Семен-то изобидится?
— Да вот он заявление принес. Не могу, говорит, вернее даже, вот как у него написано: «И не хочу, и не буду, лучше не уговаривайте».
Может, и договорились бы они, стал бы Степан работать на этом самом агрегате витаминной муки, да вышла незадача. По лицу Манухина, смотревшего в окошко, понял он: что-то на улице случилось. Оглянулся — ничего не случилось. Просто по проулку мимо конторы медленно шла его дочь Даша. На одной руке плащ, в другой — сумка. Сама в белой кофте, золотистые серьги в ушах — ни дать ни взять заезжая артистка. Ступает этак неторопливо, плавно.
Украдкой взглянула на окна. Заметила Афоню — лицо сразу просияло. У него рука взлетела, махнул Даше. Глаза засветились, да, видно, вспомнил про Степана, крякнул, спросил:
— Есть ли у тебя закурить?
Но Степана как подстегнули, выскочил из конторы. Ну, Дашка!
После того, как он узнал от Макина о том, что дочь видели с Манухиным в городе, съездил к ней. С Ольгой так порешили, да и новый трактор велел Зотов с базы «Сельхозтехники» принять.
Сел Степан на вокзале в троллейбус. Когда продвинулся к кабине, обмер: Дашка — не Дашка? Не мог понять. Восседает этакая краля за рулем. В ушах большие, колесами, серьги болтаются. Гонит машину вовсю, не боится. Успевает остановку называть, причем все слова на «а» произносит, будто телевизионная дикторша. Когда сзади сидел, подумал же, что знакомый какой-то голос, а не определил, что Дашкин.
Стукнул Степан пальцем в стекло, оглянулась водительница — и вправду Даша. Тут только окончательно распознал свою родную дочь.
Не сумел он выведать, бывал ли Манухин у нее в гостях. Ловкости не хватило. А она не проговорилась. Ольга уж за это его всласть поругала.
— За чем ездил-то тогда?
— За трактором.
— Ох, Степан, Степан, проглядим девку.
Выскочил Степан из конторы сердитый.
— Приехала в отпуск, што ли?
— Приехала, — откликнулась Даша, а сама на Манухина смотрит. Он тут как тут, рядом с ним стоит.
— А чо околицей к дому идешь? — недовольно спросил Степан.
Даша залилась краской, но нашлась что ответить.
— Машина сюда подвезла, пап. А ты чего хмурый?
— Ну-ну, пойдем, — заторопил ее Степан.
А Афоня встрял в разговор. Начал плести, что недавно в город ездил, что вот Степана уговаривал работать на агрегате витаминной муки. Может, она пособит уговорить. Со Степановым-то стажем да умением там работать надо. По звуку мотора может определить, в чем неисправность. В общем, и с Дашей говорил и его, Степана, умаслить хотел. Ну и хитер стал Афоня Манухин.
Говорил, а глаза с тоской смотрели на Дашу. Другое бы, поди, сказал, кабы не было Степана рядом.
— Пойдем, пока мать не ушла на работу, — поторопил Степан дочку.
— Ну, заходи, — беззаботно пригласила Даша Афоню. Это семейного-то человека! Чего ему делать у них?
Тому бы отказаться, недосуг, мол. А Манухин просиял: зайду.
Вовсе, видать, одурел. И опять начал плести бредни про то, как искал ее в городе, да квартирная хозяйка сказала, что послали Дашу в колхоз.
— Ага, мы ездили на субботу и воскресенье, — откликнулась Даша и начала рассказывать, как они сено заготовляли, что она Лубяну вспомнила, села на трактор и погоняла всласть. Все удивились, что она так справляется с трактором «Беларусь».
И еще бы она могла говорить. Афоня-то рад был бы ее без останову слушать, да Степан напомнил о себе:
— Пойдем, Даш, мать не успеешь застать.
Такой вот получилась встреча с дочерью.
Андрей Макарович при случае говорил Степану об Афоне Манухине:
— Сохранили семью.
Степан уводил в сторону свой взгляд. Сохранили ли? Ездил Манухин в город. Наверное, у Даши был. И с натугой, ой с какой натугой живет он. Недаром до поздней ночи сидит да слушает песню про рощу золотую.
Сам будто сказал Андрею Макаровичу, что надо было ему, не глядя ни на что, очертя голову лететь за Дашей, да совесть не позволила. Клянет теперь себя.
Какое-то чувство неловкости и боязни вызывал теперь у Степана приезд дочери. Жила она вдали от дома, а наведывалась почти к каждым праздникам. Приезжает,
