class="p1">— Ну, скажите мне. Ты, Степан Никитич, скажи, ты, Ольга! Почему так бывает? Почему чем взрослее человек, тем больше ему приходится людской молвы опасаться? Прежде чем добро сделать, он подумает, как на это другие посмотрят. Если не осудят — можно, а осудят — лучше не делать. Боятся, что добро-то злом обернется для них самих. И сколько, наверное, из-за этого несотворенного добра погибло. Не сосчитать!
Ишь какие задачи научился задавать Афоня. Сразу и не поймешь, и не ответишь. А тут он, конечно, их, Степана и Ольгу, имел в виду. Они, мол, не желают добра своей дочери и ему, Афоне Манухину. А добро ли это? Да и что они должны, по головке его погладить: молодец, Афонюшка, спасибо тебе за то, что ты нашу дочь позоришь, за то, что в Лубяне скоро пугалами станем, в магазин не зайди, на реке не появись, начнут бабы языки чесать?
— Как хочешь понимай, — сказал Степан, — твое дело. А нам это не по сердцу, против мы.
Афоня поднялся, долгим взглядом посмотрел Даше в глаза.
— И ты ничего не скажешь?
— Иди, Афоня, ведь скоро уж утро, — проговорила Даша. — Иди.
И он ушел понурый. Сполоснутые ливнем окна уже рябиново светились, и какая-то бессонная птаха чивикала в черемухе. Для нее уже настало утро. Да и для них тоже, потому что все равно и Степан и Ольга провздыхали да прокрутились в постели — не шел сон. Да и Дашка, наверное, не спала. Она-то о чем думала, загниголовая?
ГЛАВА 12
Все как-то наотляп выходило в это лето у Степана. С Манухиным вовсе не здоровались. Но тут причина ясная. Так ведь и с Кириллом Федоровичем Зотовым он считай что поругался. Степан подумывал: уж не из-за того ли это, что перевалило за пятьдесят? Поди, старость напоминает о себе? Но ведь и раньше он к таким-то делам эдак же относился. С Тимоней-тараторкой и по месяцу не разговаривали после ругани из-за колхозных дел.
И тут весь сыр-бор загорелся тоже из-за Тимони да еще из-за лубянского же бывшего жителя, ныне управляющего банком Леона Васильевича. Его Степан давно знал. Человек в районе видный Леон Васильевич Редькин.
Бежал Степан в мастерские. Навстречу Редькин. Из-под горы поднимается. С удилишками, в старой соломенной шляпе. На отпуск, видать, в материн дом приехал. Первым поздоровался.
— День добрый! Как живешь за последние двадцать лет? — это у него любимое такое присловье.
— Да ничего, пока бегаю, — откликнулся Степан, довольный тем, что такой значительный человек остановил его и заговаривает.
— Это и видно, что мотор у тебя в порядке, колеса смазаны, — похвалил Редькин.
Обычно присадистый очкастый Леон Васильевич смотрел вокруг колючим взглядом, будто подозревал в чем. А тут и глаза ласково теплятся, и улыбка плавает на лице. Раз в отпуске, так никакие дела не отягощают.
— Меня вот стенокардия и сахарная болезнь одолели. Нагрузочки, они сказываются, — пожаловался Леон Васильевич. — Еле до отпуска дотянул. Давит и давит.
Степан покивал: вот, выходит, большие-то должности, они с болезнями достаются, а ведь еще вовсе не старый банкир-то.
— Физические перегрузки мне противопоказаны, — продолжал Редькин. — При таких болезнях это смерть.
— Смотри ты! — посочувствовал Степан. Да и как не посочувствовать. Тот говорит ласково, как брату родному, и глаза вовсе подобрели.
— Хороший ты человек. Вывези-ко вон тот штабелек дров. Еще маманя наловила, а они все там лежат, — попросил Редькин.
Степан рад стараться, как хорошему человеку не помочь? Работал, торопился, чтоб время высвободить, а потом весь вечер катал этот штабелек. Три рейса пришлось сделать из-под горы к дому банкира.
Вышел Леон Васильевич.
— Вот спасибо, дорогой. Ты еще их под навес скатай. Пусть их не мочит. Я бы помог тебе, да, понимаешь, сердце, — и взялся за грудь.
Степан после этих поездок залез в кабину будто после березового веника — рубаха к спине прилипла.
— Я Кириллу Федоровичу передам, чтоб он тебя отметил, — сказал банкир. — Если на бутылку тебе дать, огласка не та будет. Могут истолковать так, что районный руководитель механизаторов спаивает.
Высоко себя ценил Леон Васильевич Редькин. Высоко!
Степан руками замахал: «Ничего не надо мне. Я ведь так». А и махать было не надо, банкир денег не давал, а мог бы и дать. Больно тяжелы оказались дрова.
И не банкировы они вовсе оказались, а Матвея Прохорова, многосемейного мужика, недавно перебравшегося к ним в Лубяну из колхоза «Родина». Ограбил, выходит, Степан вдвоем с банкиром этого Прохорова.
Степан явился тем же заворотом к Редькину: ошибочка вышла. Тот очки протер.
— Понимаешь, какая штука, если он искаться начнет, его могут оштрафовать за незаконный лов древесины. Но я ему могу заплатить по расценкам. Сколько у вас кубометр дров стоит?
А сколько кубометр дров стоит, кто знает? Они вывозят кто как. Иные и ловят.
— Ладно, — Степан махнул рукой. Понял: тут ничего не добьешься.
Мучило его то, что Матвеевы дрова увез. Повинился Степан перед ним, насобирал на берегу Чисти бревен, досок, что остались в лугах после половодья, и привез ему домой.
— Коли сам еще сгоношишь штабелек, вывезу. Извини ты меня. Сундук я, сорок грехов. Эк незадача какая вышла. Я ведь вправду думал, что это дрова Аксиньины, матери Леона Васильевича, а твои оказались.
Прохоров сговорчивый мужик: ну раз вывезешь, дак ладно. Так и захватил банкир дрова. То ли Аксинья запамятовала, то ли Редькин сам такое удумал.
У Редькина эти дрова в дело пошли. Тут уж сам он работал, сердце не мешало. Такой высокий да плотный забор соорудил, что цыпленок не проскочит. Доски в закрой. И скрыл забор две теплички, в которых Аксинья чуть ли не с марта огурцы да лук выращивала. Сказывают, по немалой цене сдавал их Леон Васильевич в комиссионку. А потом цветы будто бы садить стал. Врал ли, правду ли говорил Макин, будто на цветах тоже большие деньги заколачивают люди. Ни у кого цветов в районе нет, а к свадьбе или к дню рождения их полагается дарить. Вот и годятся Аксиньины тюльпаны. Придут люди к Редькину. А тот: «Я ничего не знаю. Это маманя у меня растит цветы. Съездите к старушке». А Аксинья уже знает: цветочек — полтинник.
— Уж самые последние, самые последние, — вздыхает Аксинья.
И обдирает человека, а вроде доброе дело делает: от себя последние цветы отдает.
Раньше-то Аксинья была баба как баба. Натужно жила. Овдовела рано. Свела мужа в гроб желудочная болезнь. Одна вдова поднимала двоих парней — Леона и Анисима. Оба они, как подросли, ударились
