Тут Мария – моя полная противоположность. Она прекрасно разбирается в медицине, и ее метод заключается в том, чтобы разложить все по полочкам, переговорив с как можно большим количеством людей. Она делится всем, что у нее на сердце, в то время как я предпочитаю держать все в себе. Я боялся, что если открою ей правду, эта новость разойдется по свету еще до того, как я лягу на операцию. Но я также опасался, что Мария догадается обо всем сама, и тогда начнутся ежедневные разговоры. Мне нужно было все отрицать. Я уже принял решение у врача в кабинете и больше не хотел возвращаться к этому вопросу. А если Мария будет постоянно заводить об этом разговор, я не смогу долго отпираться. Это разрушит мой подход к проблеме жизни и смерти. Поэтому мне казалось, что лучше заранее не посвящать Марию ни во что и говорить ей только непосредственно перед поездкой – или, в данном случае, непосредственно перед тем, как лечь в больницу.
Когда подошел срок операции, я поделился с доктором Старнсом своими планами.
– Скажу своим родным, что отправляюсь в Мексику, – сказал я. – Скажу, что мне нужно отдохнуть с недельку. И тогда вы прооперируете мне сердце. Вы говорили, что из больницы я выпишусь через пять дней. Значит, через пять дней я переберусь в гостиницу. Я полежу на солнце и загорю, у меня будет здоровый вид, и когда я вернусь домой, никто не узнает, что я перенес операцию на сердце. Как вам это нравится?
Похоже, врач был несколько удивлен. Задумчиво посмотрев на меня, он выложил откровенно, как было ему свойственно:
– Не получится. Вам будет больно, вам понадобится помощь, вы никого не обманете. Я настоятельно рекомендую сказать жене правду. Она беременна. Она должна знать все. Я бы сказал ей прямо сейчас.
Вечером я как бы мимоходом сказал Марии:
– Кстати, помнишь, я как-то говорил, что когда-нибудь придет срок заменять клапан? У врача через пару недель будет «окно», и я решил, что надо этим воспользоваться прямо сейчас, в промежутке между съемками, поскольку ехать в Европу рекламировать «Бэтмена» мне только недель через шесть-семь. Так что я как раз втиснусь. Сейчас самое подходящее время, и я просто хочу поставить тебя в известность.
– Что? – встрепенулась Мария. – Так, постой-ка, ты хочешь сказать, что тебе нужна операция на сердце?
Она словно услышала все в первый раз. С этого момента Мария постоянно говорила о предстоящей операции, но при этом она также помогала мне сохранить все в тайне. В это время у нас как раз гостила моя мать, и даже ей мы ничего не сказали.
Накануне того, как лечь в больницу, я до часу ночи играл на бильярде с Франко и другими друзьями. Мы пили шнапс и от души веселились, и я никому не сказал ни слова о том, куда мне предстоит отправиться на следующий день. В четыре часа утра Мария встала и отвезла меня в больницу. Мы воспользовались скромным микроавтобусом, а не роскошным «Мерседесом». По совету Марии я договорился о том, чтобы меня зарегистрировали в больнице под чужим именем. Охранник на стоянке ждал нас, и мы проскользнули в гараж. К пяти часам меня приготовили и подключили к оборудованию, а в семь операция уже была в полном разгаре. Мне это было по душе. Встать в пять утра, в семь лечь на операцию, а к полудню все уже будет кончено. Бац, бац, бац. В шесть часов вечера я очнулся после наркоза, готовый снова играть на бильярде. Ну, по крайней мере, так значилось в планах.
Врачи согласились после операции переодеть меня в гавайскую рубашку, чтобы, когда я пришел в себя, у меня не было ощущения, будто я в больнице. Это была главная тема. И действительно, замысел удался. Я проснулся, увидел сидящую рядом Марию, успокоился и снова заснул. Когда я опять проснулся на следующее утро, Мария по-прежнему была рядом, и я, окинув взглядом палату, увидел велотренажер, на котором мне предстояло заниматься через несколько дней. Через пару часов я встал с кровати и уселся на тренажер. Врач, заглянувший в палату, был изумлен.
– Пожалуйста, уберите отсюда велотренажер, – сказал он.
– Я установил минимальную нагрузку, – сказал я. – Это чисто для меня, для моего сознания: сразу же после операции я занимаюсь на велотренажере.
Осмотрев меня, врач остался доволен тем, как проходит процесс восстановления. Однако к вечеру я начал кашлять. У меня в легких скапливалась жидкость. Врач вернулся в девять часов и предписал мне пройти кучу всяких тестов. Чуть позже, когда Мария уехала домой проведать детей, я постарался заснуть. Однако кашель усилился, и вскоре я начал задыхаться. В три часа ночи ко мне опять зашел врач. Сев на кровать, он взял меня за руку.
– Я очень сожалею, – сказал он, – но так не пойдет. Нужно снова делать вам операцию. Я собираю лучшую бригаду. Мы вас не потеряем.
– Не потеряете? – спросил я.
– Мы вас не потеряем. Просто продержитесь до утра; возможно, мы дадим вам лекарства, чтобы вы заснули. Где Мария?
– Уехала домой.
– Я должен ей позвонить.
– Послушайте, с ней случится истерика. Не надо ей ничего говорить.
– Нет, она должна быть здесь.
Есть в операции под общим наркозом один момент, который я просто ненавижу. Это тот момент, когда наркоз начинает действовать, когда ты чувствуешь, что отключаешься, когда ты засыпаешь и не знаешь, проснешься ли. Мне казалось, что кислородная маска меня душит, – я задыхался, судорожно глотал воздух.
Это была значительно более страшная версия той клаустрофобии, с которой я боролся, когда мне на лицо и тело надевали маски, чтобы я сыграл Терминатора или мистера Фриза из «Бэтмена и Робина». Для меня спецэффекты в исполнении Стэна Уинстона были сплошным мучением. Чтобы изготовить маску, сначала нужно снять слепок, а для этого на лицо кладут большой, тяжелый гипс. Многие актеры терпеть этого не могут, поэтому Стэн и его команда выработали целую методику. Когда ты впервые приходишь к ним в студию, там звучит приятная музыка, все счастливые и радушные. «Да, как хорошо, что ты здесь!» Затем тебя усаживают и говорят: «А теперь будет немного неприятно. Ты не страдаешь клаустрофобией?»
– Ни капельки, – неизменно отвечал я, изображая невозмутимое спокойствие.
После чего тебя начинают обматывать бинтами, пропитанными гипсом. Скоро твои глаза оказываются завязанными, и ты ничего не видишь. Затем и уши тоже замотаны, и ты больше ничего не слышишь. Одно за другим отключаются все твои органы чувств. Вот и рот уже закупорен, и ты не можешь говорить. Наконец тебе закрывают и нос, оставляя только две тонких соломинки, торчащие из ноздрей, чтобы ты мог дышать.
