День был базарный, и потому в город съехалось много всякого люда из окрестностей. Все горожане высыпали на улицу. Интеллигенция металась от радости и революционного восторга и наскоро совещалась об устройстве торжественного заседания. У лавок, трактиров и заборов с расклеенными на них манифестами собирались толпы народа, то же и на базарной площади, на пристанях и у вокзала. «Парламенты с совещательным голосом» росли как грибы после дождя, совершенно естественно, без заранее обдуманного намерения. И, конечно, вместо тишины и спокойствия был большой веселый праздничный шум, споры и ссоры по поводу совершившегося события.
Читали манифест и спорили: конституция это или манифест? Крестьяне добивались узнать, как и что написано про землю, а толковые люди, по силе разумения, объясняли. В соборе отец Варсонофий прочитал манифест с амвона после обедни и приказал трезвонить по-пасхальному[629].
Полиция и жандармы прохаживались по улицам, прислушивались, приглядывались и покрикивали:
— Ну, проходите, проходите! Не толпиться!
Появились, конечно, и пьяненькие, которые их задирали:
— Ничаво ты мне теперь сделать не можешь! Полная свобода царем объявлена.
На базарной площади около бакалейной лавочки скандал вышел.
Публика собралась: мастер из железнодорожных мастерских манифест разъяснял и называл его конституцией. А тут потребовалось и конституцию объяснить: не понимает публика.
— Теперь царь не может все своей волей делать и закона не может постановить без согласья народа. Вот это и написано тут.
Послушал эти разговоры проходивший мимо надзиратель полиции и крикнул:
— Что ты тут врешь, сукин сын? Про конституцию тут ничего не написано.
Мастеровой обиделся:
— Я сукиным сыном никогда не был. Моя мать — не сука, а человек, женщина. Может, это у вас мать — сука, а у меня…
— Ты у меня поговори — я тебе морду набью!
— Руки коротки!
Надзиратель вскипел и развернулся, чтобы дать грубияну по морде, по старому способу, но мастеровой увернулся и, нырнув за спины других, закричал:
— Граждане! Царем неприкосновенность личности объявлена, а полиция избить личность желает!
Публика вступилась, не дала побить:
— Сукиных детей теперь нет в Рассее. Граждане теперь!
Подошел Ваня Ананькин:
— В чем тут дело?
Объяснили хором. Ваня возмутился и потребовал составить протокол.
— А вы тут что за судья? — вызывающе спросил Ваню надзиратель. — Для порядка есть власти, а вы что такое?
Ваня начал отчитывать полицию, а публика гогочет от удовольствия и поощряет Ваню. Подошла толпа рабочих. Возбуждение возрастало. Надзиратель хотел удалиться, но толпа озорничала:
— Не выпускайте! Протокол надо на него составить!
Надзиратель выхватил из кобуры револьвер, но его обезоружили.
— К исправнику его ведите! Пусть протокол составят, что в людей хотел стрелять… Вот они что делают! Сволочи!
— На мирных граждан оружие обнажают! К исправнику его, сукиного сына!
— Я не отказываюсь. Ведите к исправнику…
Повели к исправнику. Вся улица побежала следом, а по пути толпа любопытных все росла и росла…
Видя, что Ваня Ананькин идет во главе, встречная интеллигентная публика стала примешиваться к толпе. Подмешивались мелкие чиновники, приказчики, ребятишки с матерями. Какой-то пьяный рабочий сорвал с женщины кумачовый платок и привязал к палке: получалась демонстрация с красным флагом.
Подошли к дому исправника, на крыльце два стражника. Ваня вступил в объяснения, потребовал, чтобы его пропустили в квартиру исправника…
А народ бежит и бежит со всех концов. Ваню, в конце концов, допустили, но отобрали у него револьвер, который принадлежал надзирателю и теперь должен был играть роль вещественного доказательства. Пропустили, но не выпустили и, может быть, к его счастью. Кончился этот пустяк трагически.
Неожиданно растворились ворота дома, и публика увидала во дворе солдат.
Вышел фельдфебель и крикнул:
— Расходись по домам! Если три раза прикажу, не разойдетесь, огонь открою!
Публика ответила хохотом. Из толпы начали острить:
— Ах ты, Аника-воин[630]!
— Второй раз приказываю: разойдись!
— Не посмеешь!
Третьего предостережения даже не заметили за шумом толпы. И вдруг — залп из винтовок. Точно горсть гороху бросили на железный лист…
Толпа бросилась врассыпную, а на лужке против дома исправника корчился в судорогах босой мальчик лет десяти…
Мальчика подобрали и унесли… Ваню Ананькина вечером выпустили. Его привлекли к делу в качестве подстрекателя…
Так зловеще началась конституция в Алатыре…
Интеллигенция попыталась собраться в зале городской думы для торжественного заседания, но появился исправник с нижними чинами и предложил разойтись.
Возмущались, спорили, ссылались на Высочайший манифест, обвиняли в неповиновении Высочайшей воле, грозили:
— Вы за это ответите!
— Хорошо. Потом ответим, а сейчас потрудитесь разойтись, или я употреблю военную силу!
Ворчали, называли кого-то «насильниками», а конституцию — провокацией, но пошли вон. Не было «вождя».
Забегали в бабушкин дом справиться: когда приезжает Павел Николаевич, но там и сами ничего не знали. Ни письма, ни телеграммы. Пропал без вести. В доме стояла зловещая тишина, молчаливая печаль и тревога. Леночка бродила, как больная, только что перенесшая тяжелую операцию. Не спала по ночам и все прислушивалась, не дрогнет ли звонок в передней. Она проклинала и революцию, и конституцию. Кто знает: может быть, Малявочку убили, вот так же, как убили мальчика на площади? Хорошо еще, что застрявшая вследствие железнодорожной забастовки Наташа подбодряла Леночку, но и Наташа собирается уезжать в Москву: театры начали работать…
Леночка молилась по ночам, и в молитвенном шепоте иногда прорывался стон безнадежного отчаяния:
— Малявочка!
А Малявочка крутился в вихре политических страстей и «спасал конституцию, а может быть, даже и Россию». Манифест отвоевали, а впереди — не приятный отдых на лаврах, а новая борьба, да еще на два фронта, ибо теперь — два врага: один тянет Россию назад, к восстановлению самодержавия, а другой толкает в омут социальной революции, которая погубит Россию.
Недавних «друзей слева» конституционалисты стали бояться не меньше, чем врагов справа.
Вот когда вспомнился Павлу Николаевичу погибший идеалист и чудак Елевферий Митрофанович Крестовоздвиженский и его схема скрещения двух прямых в точке «З»…
Земля!
Победит тот, за кем пойдет многомиллионный народ, то есть крестьянство. А он пойдет за тем, кто даст ему землю…
Ленин опирается на рабочий класс.
Социалисты-революционеры на крестьянство.
Реакционеры на все силы старой России.
А на что опереться демократической интеллигенции?
Земля!
И вот начинается спешная выработка широкой реформы для крестьянского землевладения…
Павел Николаевич жертвенно стоял за отчуждение помещичьих земель. Разногласие в партии было лишь в том, какое отчуждение: с выкупом или без выкупа?
Вот тут и столкнулись. У большинства не хватило жертвенности: постановили отчуждение по справедливой оценке.
Как только выяснился результат голосования, Павел Николаевич взволнованно произнес:
— Мы совершили непоправимую ошибку! Народ пойдет за социалистами-революционерами, которые обещают мужикам землю даром, без всяких выкупов.
Кто-то из членов сострил:
— У них земли не имеется, а потому ничего не стоит подарить чужую!
Павел Николаевич рассердился:
— Теперь не до шуток. Дело более серьезно, чем нам кажется… Мы останемся в полном одиночестве…
Вздумал Павел Николаевич навестить своего отставного зятя Адама Брониславовича Пенхержевскаго. Что бы там ни было, а ведь друзья!
Хотя Адам Брониславович встретил его и любезно, но с некоторой растерянностью (он сам отпер дверь). Вдали слышался возбужденный спор на польском языке, который как-то сразу оборвался.
— Я, кажется, не вовремя? У вас — гости или?..
— Я вас попрошу сюда, в кабинет… Дело в том, что у меня маленькое совещание…
Павел Николаевич понял, что наткнулся на «польские тайны».
— Извиняюсь. Зайду после…
Адам Брониславович тоже начал извиняться, раскланиваться и сожалеть, но, видимо, был рад, что гость уходит:
— Милости прошу завтра, часов так… в пять вечера. Нам о многом надо поговорить, но наедине… Так до завтра!..
Адам Брониславович отомкнул замок выходной двери, крепко пожал руку гостя и отворил любезно дверь…
На другой день Павел Николаевич выехал в Алатырь.
