«Банкет»
25–26 февраля 1950 года
Насвистывая мелодию из оперетты «Летучая мышь», я бодро шагал по правой стороне родной улицы, к Миассу, ведь не бывал на ней с Нового года, когда последний раз гостил у родителей. А сегодня суббота, двадцать пятое февраля. Весна. В напряжённой работе (готовились к посевной соседние колхозы и совхозы, загрузившие нас техникой, требовавшей ремонта) незаметно минуло почти два месяца. В праздник Советской армии я умышленно весь день провалялся на койке, перечитывая «Рождённые бурей» Николая Островского.
Истинная же причина не воспользоваться отпускной крылась в нежелании увидеться с отцом. Обычно он напивался («под закус», по его выражению) и откровенно хвастался, как «гонял войну», сидя в штабе писарем. По молодости лет вначале мне нравились его байки, но постепенно до меня дошло, насколько ловко пристроился, хотя под Сталинградом ему пришлось хлебнуть солдатского лиха, когда их части пришлось драпать из-под какой-то Прохоровки, — еле ноги унёс со всеми своими бумагами, к которым был приставлен. Ещё он поминал недобрым словом «катавасию», в которую попал под Курском. Остальные же военные годы он обрисовывал не без иронии в духе повествований «Бравого солдата Швейка», а «житуху» в Австрии представлял похожей на курорт.
Я фронтовую бойню представлял совсем иной, а захваченную фашистами нашу землю, обильно политую кровью советских солдат, — мостом из трупов и развороченной техники, по которой мы шли к рейхстагу. Об этом, накачавшись «водяры»[501] с пивом, иногда откровенничал солдат Иван Сапожков и те, кто вместе с ним шли по этому жуткому мосту. Их «мемуары» правдивее. А сколько их, упоминавшихся ими, послужили ступеньками тем, кто уцелел, прорвался, дошёл до цели! Так что у меня создалась в воображении совсем другая картина войны и добытой советским воинством Великой Битвы и Великой Победы. Хотя отец и являлся участником и очевидцем этого многолетнего кровавого чудовищного по своей жестокости и количеству жертв всеобщего кошмарного Бедствия.
…Сегодня, по прошествии двух дней, которые отпьянствовал уже без меня «старый солдат» Рязанов, я решил сбегать в Челябу, навестить маму и брата — соскучился. Можно было прийти позавчера поздно вечером, после первой смены, но, чтобы не создавать матери лишних хлопот, перенёс «визит» на два дня позже, и очень удачно: сегодня днём от Николая Дементьевича я получил подписанное и заверенное печатью удостоверение[502] о присвоении мне квалификационной комиссией головного предприятия (шефствовал над нашими мастерскими, которые мы называли заводом, Челябинский тракторный завод) слесаря четвёртого разряда. Документ я намеревался показать лишь маме, зная, как иронично отнесётся к нему отец. В лучшем случае промолчит, в худшем — снасмешничает. И хотя «старый солдат» — так отец себя любил называть в последние годы, как правило, в этот праздник и Восьмого мая, — по его же словам, набирался «зело борзо» и становился непривычно словоохотливым и хлебосольным, на сей раз я не почтил его своим присутствием в качестве восхищённого слушателя.
Вообще-то я стеснялся и опасался выглядеть в его глазах нахлебником или нуждающимся в материальной помощи родителей[503] и долго колебался, пойти домой или нет. Всё же решился. Хотя даже мысль об упрёке выглядела в моём воображении оскорбительно-обидной. Но я заставил себя пойти — долг сына.
А теперь позволю себе кое-что из области предположений.
Если б заупрямился и не заставил себя, жизнь моя в последующие годы была бы иной. Уверен. Но, как говорится, в жизни нет сослагательного наклонения. Или, как любила повторять мама, знал бы где упасть, соломки подстелил бы. Впрочем, крылатое выражение здесь менее подходит. У меня был шанс, и я его…
Мне не хотелось идти домой по нескольким соображениям. Об одном я уже упомянул. Другое: за несколько лет, признаться, мне довольно поднадоели не только байки отца о своих фронтовых делах, хотя я любил читать и слушать истории о прошедшей войне. А отец, подвыпив, повторял одно и то же: как «гонял фрицаков в задницу». Бахвалился.
В конце мая мне исполняется восемнадцать. В этот день я намеревался пойти в райвоенкомат и написать заявление о желании отслужить в армии положенный срок в пограничных войсках — детская мечта (Карацупа!).
И так, конечно, призвали бы. Но хотелось самому добровольно выполнить свой воинский долг. Вот о чём я думал тогда.
Жилось в отряде всем нам напряжённо. Денег едва хватало от аванса до получки, потому что, сказать правду, поручали нашему отряду очень грязную и самую малооплачиваемую работу. Получив разряд слесаря, я надеялся хоть немного подзаработать.
Свой паспорт я не сдал в отдел кадров, получив его по месту челябинской прописки. Поэтому ишачил, как все «крепостные» (как себя называли, кто в шутку, а кто и всерьёз, коммунары). За пределы завода, как положено, ходил по увольнительным и занимал законное койко-место в общаге по липовой справке. В общем, жил (на языке отрядников) на птичьих правах. Для них я оставался «не своим», нечужаком и неблизким по взглядам и образу жизни человеком, но упирался рогами (работал) без филонства,[504] и они меня, «домашняка», в общем-то терпели.
Местные работяги, с которыми мы имели деловые отношения (приёмка и сдача деталей машин и механизмов, совместная работа на некоторых участках), называли нас «колонистами», «детдомовцами» и даже «тюремщиками», из-за чего иногда возникали конфликты. Редко. В основном между молодыми, или, как говорили в посёлке, «мо́лодежью». Действительно, многие из нас прибыли на завод не только из детдомов, но и из ДВТК (детских воспитательно-трудовых колоний), кого-то привозили из отделов милиции, из каких-то «детских комнат». Кого-то доставляли по спецпостановлениям. Словом, разнообразная публика, не пионеротряд.
Порядок в общаге и на заводе мы поддерживаем сами. Не всем это нравится. Кто-то приживался в отряде, нахлебавшись в короткой, но бурной жизни по горло всяких бед, кто-то бесследно исчезал. Не выдерживали. Воровать-то легче, нежели трудиться изо дня в день. Да и работу многим на испытания давали — не пыль с пряников сдувать. Вот кое-кто и сбегал. И возвращался на круги своя. На кичу.[505] Их, «бегунов», прельщала другая, «вольная», жизнь. С приключениями. Безнадзорность: что хочу, то и ворочу. Безответственность.
У меня же постепенно сложились определённые планы на будущее: отслужив в армии, уезжаю в один из новостроящихся городов Сибири, поступаю на работу, на производство, где реально в короткий срок можно получить собственное жильё. Или хотя бы место в общаге — на первое время.
Одновременно со своей трудовой эпопеей заканчиваю ШРМ и поступаю в вуз на заочное отделение. Какой — ещё не выбрал. Вернее всего — в медицинский. Хотя в нём вроде бы отсутствует «заочка». Тогда — в университет, на факультет журналистики либо филологический. Наверное, пойду в журналистику, как напророчила мне тётя Даша Малкова ещё в сорок четвёртом или сорок пятом, когда его открыли. В Свердловске.
К этой профессии давно испытываю притяжение. Рассказывать людям о героических поступках советских тружеников, учёных, воинов, да мало ли у нас достойных дел, о которых необходимо не только писать статьи — поэмы сочинять! Строительство коммунизма — величайшее дело на земле! И мне предстоит внести в него и свой вклад. Пусть крохотный, но вклад. Мой. Личный.
Как здо́рово, что тётя Даша вычитала в заметке местной газеты «Челябинский рабочий» об образовании этого университета и посоветовала (не мне, а маме), чтобы я поступил именно в него.
Тогда мною обуревало стихоплётство, и я начал сочинять немыслимую поэму об единоборстве русского былинного богатыря Коловрата с кочевниками. Когда же мне в руки попала книжица стихов и поэм запрещённого русского поэта Сергея Есенина и я взахлёб прочел и неоднократно перечитал её, то, поражённый несказанной красотой и певучестью произведений гения, навсегда отказался заниматься рифмовкой строк, порвал свои творения, оставив несколько «Посланий М…». Не они были до́роги мне, а адресат. Поэтому и сохранил. Пока. Стихоплётство выпало в горький осадок, и я подумал, что лучше потратил бы «поэтическое» время на чтение интересных книг — больше пользы извлёк бы для своего образования.
Как-то так произошло, что нудную и мало чего мне дававшую учебу в школе заменило беспрестанное чтение, в основном исторической и художественной литературы. И сейчас, живя в отряде, бо́льшую часть свободного времени, как всегда, провожу за чтением книг. И каких! Почти сплошь — шедевры! Самая ценная — мой справочник поиска пути в жизни — «Как закалялась сталь» Николая Островского, в алой обложке с выпукло вытесненным на верхней крышке по диагонали штыком.
