Хиросима была выбрана как крупная военная морская база с сильной концентрацией военнослужащих и военных устройств, и за то, что окружена горами, радиация сгустится (чистота опыта! или предохраненье для других?). И по сегодня американцы считают жертв – 120 тысяч, японцы – 200 тысяч. Из трёх прилетевших самолётов в ясное безветренное утро один сбросил – и так круто стал убегать, что в момент взрыва удалился уже на 16 км. Бомба падала в красной колонне пламени, а через 43 секунды разорвалась на высоте 580 метров. Невообразимый огненный бело-жёлтый шар, столб дыма поднялся до 9 километров и перешёл в грибообразное облако (его сфотографировали через час, всё не разошлось). Множество пожаров, и всё пространство обратилось в пепел, от жары люди прыгали в реку, надеясь там спастись. Кто-то успевал делать фотографии столпившихся раненых и растерянных жителей. Теперь перед фигурами жертв за стеклом, – кончики их пальцев стекают расплавленные, облезшая кожа, обезумелые глаза, – один пожилой японец сложил ладони буддистским молитвенным жестом, а среди экскурсии школьников – обычный, стандартный, неуместный смех, – не над жертвами, а по своему поводу. Остатки полусожжённых одежд. Трамвай, откинутый с путей. Лошадь с оторванной мордой (жила до 1958 года). Во что сплавились монеты, гвозди, часы, бутылка. Откопанные черепа.
А рядом – Мацуо-сан: летом 1945 он и стоял тут, в хиросимском гарнизоне. Но 1 августа был откомандирован в Ямагучи, вернулся 15-го, ещё видел трупы в воде. И думали тогда: никогда больше не вырастет на этом месте зелени. А – выросла. Как и новый город.
Эта живая судьба рядом – человека, случайно миновавшего бомбу, и такого славного, расположенного человека, даёт нам идти по городу – одной ногой в тот день, одной сегодня.
Знобко в Хиросиме. Даже ходить, оставаться, переночевать.
В Ямагучи мне удалось посетить школу – два урока математики, один физики, – всё как «шведский профессор Хёрт», интересующийся постановкой образования в разных странах мира. Так представляли меня и классам, потом учителя фотографировались со мной (когда ж иностранный гость заедет в Ямагучи!). На обсуждении уроков в директорском кабинете один из математиков вдруг спросил Кимуру-сана: а отчего это шведский профессор говорит по-русски? Кимура не растерялся: я (Кимура), мол, не знаю шведского, так решили говорить по-русски. Было стыдно их мистифицировать, и из Токио, тотчас после моего оглашения, я написал директору извинительно-благодарственное письмо. Уроками я остался доволен: при предметной насыщенности, ученики отданы уроку, внимательны. Учат их серьёзно.
И можно было ездить по Хонсю ещё, завернуть на западное побережье, – но уже был полон впечатлениями, а время утекало – и надо было ехать в Токио, готовиться к выступлениям. Ещё предполагал я тем же экспрессом вскоре вернуться сюда, в Симоносеки, и переплывать зловещий Цусимский пролив – именно таким путём в Корею.
Вечером с просторного балкона моего номера вид на токийские света́ – заглядишься. После ночной лесной глуши с вермонтской веранды – сильное впечатление.
А Тояма теперь сам дал обещанную им пресс-конференцию о моём приезде в Японию и тут – со своим «правым» завертом – без надобности вставил, что Солженицын рассматривается как возможная жертва терроризма и потому охранные власти предупреждены заблаговременно. И потекло в газеты: вот почему я путешествовал инкогнито! Тояма затем и во вступлении к моей речи хотел объявить, что меня могут убить, как убили Льва Троцкого, – еле я удержал его и от гнусного сравнения, и ото всей этой мысли.
Но полиция, начавшая меня в Токио охранять (это было настояние уже не Тоямы, а властей), охраняла действительно первоклассно: быстры, обходчивы, находчивы. В мою часть коридора на 12-м этаже нельзя было пройти неопрошенным и незамеченным. Куда б мы ни подъезжали, – а главный полицейский, всегда провожающий из отеля, уже как по воздуху перенёсся, уже там, и показывает, куда ставить автомобиль. Полицейская машина всегда имела со спутниками в нашей машине радиосвязь, давала команды, как ехать, как уходить от корреспондентов, а то, с вертящимся на крыше красным шаром и сиреной, сама выходила вперёд и влекла нас между струями затормозивших машин. Так – меня никогда не возили. (О век! Жить так – несладко. Через сколько-то лет эти предосторожности будут непонятны; но наши годы – расцвет терроризма, сильно направляемого советским КГБ.)
В последний момент огласки приглашавшая меня («правая») газета «Йомиури» побоялась назвать себя (не испортить отношений с советскими властями, чтобы корреспондента её не выслали из Москвы?) – и поручила необузданно-правому Тояме взвалить всё приглашение на себя, на радио «Ниппон». Вот такие «правые» храбрецы.
Всё важное и главное, что́ я хотел и мог сказать в Японии, было в этой речи («к руководящим кругам»), приготовленной ещё в Штатах, и почти ничего не пришлось изменять после путешествия, всё так. Но до речи предстояло два других обещанных выступления: интервью с «Нихон-ТВ»[344] и круглый стол в «Йомиури». Я опасался: будут ставить такие вопросы, что вытянут главное ещё до речи, – и во что превратится речь? И на телевидении пришлось-таки поспорить – насчёт «миролюбия» красного Китая, остальное шло – боковое. Потом оказалось: и хорошо, что высказал тут, иначе совсем бы пропало, нигде больше меня о Китае не спрашивали. А тут – вступил со мной в спор бывший замминистра иностранных дел Синсаку Хогэн, что Китай – родственная Японии страна и коммунизм там совсем не опасный: «Китайский народ – очень умный народ, и они сейчас направляются в сторону прогресса». Я страстно доказывал, что – такой же коммунизм, как и советский, везде одинаков, это и главная цель моей поездки была. (А – с чего японцам мне верить? Азиаты, тут по соседству, разве не лучше знают друг друга?..)
Речь[345] я готовил открытую для прессы, как условились, – однако прессу не допустили. Было два министра – образования и Ичиро Накагава, науки и технологии. Было сколько-то интеллигенции, сколько-то социалистов (записывали места о социализме), а то всё бизнесмены. В модерном зале Торговой палаты трогало меня: прямо против лектора в просвете единственного центрального прохода в зале – единственное же окно, но – в сад! Зелень пасмурного дня. Умеют же. – Аудитория дружно хлопала в начале и в конце. К сожалению, переводчик мой Нисида читал робко, не принимая текста к сердцу и не стараясь передать чувство. (От нескольких человек я слышал, и писали в газете потом: «…оказывается, русский язык – какой свободный, сильный, звучный». Им по-настоящему и не приходилось слышать русской речи.)
На другой день была самая сдержанная информация – в немногих правых газетах, кратко. А саму речь фирма Тоямы продала журналу «Синтё», а тот исковырял её всю, выбросил остро-политические места, наверно треть, – и такою напечатал. (И даже не указал, что текст сокращён…)
И так Япония – не услышала моей речи
