Но тут стало обнаруживаться не только у нее одной, но у всех молодых поэтов и писателей ее поколения роковое последствие слишком раннего отрыва от родины. Этот процесс шел медленно, постепенно и незаметно, как скрытая болезнь. Всякому поэту и писателю необходима почва родной страны, с которой он связан своим языком, как живописцу — краски родной природы, чтобы изобразить в задуманной картине идею во всей полноте ее окружения. Старые деятели русского искусства, жившие подолгу за границей, могли творить свои произведения вдали от отечества, потому что они хорошо знали свою родину, но «дети страшных лет России», выехавшие из родины, кто в юности, кто в младенчестве, не могли иметь о ней прочных представлений, тем более о том, что там происходило. Поэтому их словесный материал в этом отношении оказывался нежизненным, бледным, чисто литературным. Еще большая трагедия заключалась в том, что круг их художественных наблюдений и интересов был далек от русского писателя. Оттого и произошло странное на первый взгляд явление: молодым русским писателям, очутившимся за рубежом, крайне затруднительно было писать о России, не зная хорошо всех оттенков того, что там происходило, — им оставалось или писать о русском заграничном быте, который они знали, или писать на иностранные сюжеты, т. е. делаться иностранными писателями, пишущими на русском языке.
Создавалась и другая угроза, особенно для поэтов: они уходили в свою личную, интимную жизнь, в описание своих душевных переживаний, что приводило к замкнутому творчеству, к сокращению их поэтических возможностей. Нечто подобное произошло и с Ириной. Нужно подчеркнуть, что Ирина была «беженкой», а не «эмигранткой», потому что по своему возрасту она не могла серьезно заниматься какой-либо политической деятельностью. Если даже у нее и сложились, под влиянием, главным образом, семьи, какие-либо взгляды на текущие политико-исторические моменты, то никакого действенного значения они иметь не могли в той обстановке, в которой она очутилась в Париже, и она была слишком честна сама с собой, чтобы увлечься в этом направлении какой-либо доступной ей политической игрой. И она стала замыкаться в своем творчестве, в узком кругу своих личных переживаний, куда ее неудержимо тянула сила текущей жизни — «жизни мышья беготня». Этот процесс она замечала, и он ее угнетал. Вот характерное стихотворение.
Должно быть так всегда бывает,Я лучшей доли не ищу.Пустая жизнь бесследно тает,Подобно летнему дождю.
Проходят в будничных заботахЗа часом час, за годом — год.И лишь порой взметнется где-то,Тревогой сердце захлестнет.
Мир станет узким, скучным, серым,А там, за тридевять земель —Какие дикие размеры!Какая огненная цель!
Но, как мираж, неуловимы,Тоской манящею полны —В спокойной жизни — мимо, мимоПлывут волнующие сны.
И снова день — больной и трудный,Обвитый множеством забот,Торжественный, привычный, будний,Затянет в свой круговорот.
1934
Так шли дни за днями, то окрашенные радостью, то обыденными монотонными впечатлениями, наполненные всегда очередной заботой. В политической жизни Европы, в частности России, наступил длительный период дифференциации, в котором на долю таких, как Ирина, являлась возможность
Быть только зрителем безмолвным,Смотреть на мир, и наблюдать,Как море воздвигает волныИ волны, рушатся опять.
и т. д.
Оставалось «Быть странником, без жалоб и без стонов», и как-то «пережить» это время в ожидании лучшего будущего, когда можно будет развернуть свои потенциальные возможности. Но «пережить» оказалось невероятно трудно, и она грустно сознается в этом.
Не те слова, не те, что прежде,Когда в азарте молодомМы глупо верили надежде,И думали: «переживем!»
Что ж? Пережили? СвоевольемСломили трудные года?И что ж? В тупой, обидной болиТупое слово: «никогда».
И с лихорадочным ознобомПриподнятая сгоряча,Рука, дрожащая от злобы,Бессильно падает с плеча.
И в безалаберном шатаньеСудьба — уже в который раз! —За безрассудные желаньяТак зло высмеивает нас.
И все, что нам еще осталось,Все, чем душа еще жива, —Слова, обидные, как старость,Как жизнь, жестокие слова,
О том, что не нашли мы рая,О том, что преданы в борьбе,О том, что стыдно умираемОт горькой жалости к себе.
Через две недели это настроение выражается в полном отчаянии:
Так или иначе, а жизнь ушла.Так или иначе, мы постарели.Дневные, торопливые делаНас отвлекли от самой главной цели.
А может быть, и не было ее?А может быть, — все миф и наважденье —Все это бессловесное круженье,Все это жалобное бытие?
Так или иначе… В годах глухихМы сами стали сдержанней и строже.Уже нам стали не нужны стихи,Уже любить мы разучились тоже.
И стала жизнь трагически-тиха.И только разум сетует порою,Что не было еще грешней греха,Чем примиренье с горькою судьбою.
Последняя строфа — настоящая трагедия, которая полностью раскрыта в стихотворении «О России», где безысходным ужасом звучит признание:
Туда — никогда не поеду,А жить без нее не могу.
После этого оставалось только жить, вернее — доживать, ожидая своего конца, питаясь теми радостями, которые ей давало материнство и игра на ее поэтическом инструменте — ее стихи, в которых, не переставая, ставились неразрешимые вопросы:
Сами ли мы в нашей судьбе виноваты;Только прошли стороной…
Теперь я возвращаюсь к началу этого экскурса. Эти переживания Ирины, которые я проследил по ее стихам, были свойственны, конечно, не одной ей. Успех ее стихов на собраниях поэтов (особенно публичных), несмотря на подчас придирчивую их профессиональную критику, любовь читателей к ее стихам, отклики которой разными путями доходили до автора, говорили о том, что в какой-то степени стихи Ирины, неширокие по темам, но трогательные по лирике и до предела искренние, были близки и дороги многим русским «в рассеянии сущим», потому что были им созвучны в бытовом отношении, и отражали их чувства к родине. Разумеется, я не говорю, что Ирина была единственным поэтом в этом роде за рубежом, но что ее личная лирика является, в то же время, отражением чувств и переживаний целого поколения русской молодежи, и вообще многих русских людей этой эпохи на чужбине, в этом, я думаю, убедится всякий читатель ее стихов в этой книге.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
