1950 году отдел культуры ЦК партии позитивно воспринимал только тотальный конформизм. Как говорил один из его сотрудников, «нам нужна поддержка нашей сатирической прессы». Журнал, по замечанию другого, пытался приспособиться — «мы верим, что Ulenspiegel постоянно и неуклонно работает над самосовершенствованием», — но сомнения в его партийной принципиальности по-прежнему оставались[1236]. Все это, впрочем, уже не имело значения, потому что у издания не осталось читателей. Никто не хотел покупать сатирический журнал, который не был смешным, и в августе власти закрыли его. И хотя позднее он вновь начал выходить под похожим названием (Eulenspiegel), издание больше никогда не стало тем же.
И все же в узком кругу и за закрытыми дверями даже сами представители власти рассказывали политические анекдоты. Гюнтер Шабовский, журналист из ГДР, а позднее министр последнего восточногерманского правительства, делился с британским журналистом: «В Neues Deutschland мы постоянно обменивались анекдотами в столовой. Среди нас не было слепых, не видевших недостатки системы, но мы списывали все проблемы на то, что прошло слишком мало времени, а классовый враг постоянно вставляет нам палки в колеса. Когда-нибудь, думали мы, все проблемы будут решены, и не надо будет анекдотов, потому что не над чем будет смеяться»[1237]. Об этом тоже были свои анекдоты. Один из них, вероятно, был заимствован из Советского Союза, поскольку в нем упоминались знаменитые стройки ГУЛАГа: «Кто строил Беломорканал?» — «Те, кто рассказывал политические анекдоты». — «А кто строил Волго-Донской канал?» — «Те, кто их слушал».
Юмор не всегда поддавался контролю со стороны государства. Одежда и мода также ускользали от чиновного ока. Кроме того, выяснилось, что и религиозные чувства не выходит контролировать. Те граждане коммунистической Европы, которые нашли себе местечко под крылом церкви, в основном старались вести себя очень осторожно, соизмеряя степень своей вовлеченности в религиозную деятельность с ценой, которую за нее пришлось бы заплатить. Юзеф Пуциловский состоял в ячейке Союза польской молодежи, лидеры которой решили, что вся группа должна обратиться к священнику за пастырским наставлением, причем на постоянной основе. Риск оказался оправданным: никто из членов группы не сообщил об этом властям[1238]. Будучи молодым человеком, Ханс-Йохан Шиче решил стать лютеранским пастором. Хотя в то время, в конце 1940-х годов, у него была возможность обучаться в Западном Берлине, он намеренно вернулся в восточную часть Германии, желая посвятить себя служению здесь. В работе священнослужителя его привлекала открытость: можно было читать самую разнообразную литературу, обсуждать материалы, недоступные большинству граждан ГДР, устанавливать контакты с западными священниками и церквами, одновременно избегая конфликта с режимом и оказывая посильную помощь его жертвам[1239].
Но не все умели просчитывать, соизмерять и продумывать. Иногда подавляемые религиозные чувства спонтанно прорывались наружу.
Наверное, самая значительная вспышка такого рода произошла в 1949 году в польском городе Люблине. Все началось летом, 3 июля, когда местная монахиня заметила перемену в лике Девы Марии на иконе в городском кафедральном соборе. Мадонна — копия знаменитой Черной Мадонны из Ченстоховы, наиболее почитаемой польской иконы, — казалось, плакала. Монахиня позвала священника. Тот также засвидетельствовал чудо, и оба стали беспрестанно молиться перед иконой. Их примеру последовали другие верующие. С изумительной быстротой — телефонов тогда почти не было — новость о чудесных слезах Святой Девы распространилась по городу. Вечером из-за собравшейся толпы двери собора нельзя было закрыть.
В последующие дни информация разошлась по округе, и вскоре к собору стали стекаться паломники со всей Польши. Конечно, о чуде не объявляли публично, а режим делал все возможное, чтобы сбить волну религиозного энтузиазма. Власти блокировали общественный транспорт, направлявшийся в город, а вдоль дорог расставили полицейские посты, мешавшие тем, кто продолжал путь пешком. Но все эти меры оказались бесполезными. Очевидец тех событий вспоминает: «Был июль 1949 года. Поскольку продажу железнодорожных билетов в Люблин уже приостановили, мы впятером отправились в город пешком. Добравшись до собора, мы остались возле него на ночь. К утру тут была уже многотысячная толпа, и около семи часов люди начали выстраиваться в очередь, ожидая, когда откроют церковные двери. Спустя некоторое время пришел полицейский и увел священника, но люди продолжали ждать. Затем снова пришли полицейские и забрали ключи от церкви, но верующие по-прежнему не расходились. Вскоре к нам вышел епископ, который сказал, что надо расходиться, так как собор не откроют. Люди были потрясены этой новостью, но продолжали петь религиозные гимны и молиться. К обеду я оказался у бокового входа в собор и поначалу не понял, что там происходит. Потом стало ясно, что толпа выламывает двери, я бросился на помощь, а люди пели, молились и кричали: „Не смейте закрывать нашу церковь!“» В конце концов этот человек вошел в собор. Он увидел светящееся лицо Девы Марии, по щекам которой катились кровавые слезы. «Я уверен, что это было истинное чудо», — записал он потом[1240].
Коммунистические власти оказались в сложном положении. Сначала они воспрепятствовали тому, чтобы эта история попала в газеты, надеясь, что все разрешится само собой. Но паломники прибывали, людей становилось все больше, и вскоре коммунисты сменили тактику. 10 июля началась специальная операция: в Люблин для поддержания порядка прибыли более 500 полицейских из Варшавы и Лодзи, а газетам дали указание начать кампанию по дискредитации чуда. Паломников называли не крестьянами (в коммунистическом лексиконе это слово имеет позитивную окраску), а «толпой безграмотной деревенщины, спекулянтов и торгашей», наживавшихся здесь на торговле водкой по вечерам. Изучив чудотворный образ, власти официально заявили о том, что икона была повреждена во время войны, какие-то отметины на лике Мадонны появились из-за сырости. На церковных лидеров, включая самого кардинала Вышинского, оказывалось давление: их заставляли объявить чудо фальшивым. Опасаясь, что на паломников могут обрушиться репрессии, духовенство попросило верующих разойтись.
Но верующие не расходились, а перед входом в собор появились палатки. В следующее воскресенье, 17 июля, произошло неминуемое столкновение. Местные коммунисты организовали демонстрацию на одной из центральных площадей. Ругань в адрес «реакционного духовенства», усиливаемую мегафонами, можно было слышать во всех городских церквах. В одной из них — в костеле капуцинов — богослужение началось с пения гимна «Нам нужен Бог!». Когда месса подошла к концу и люди вышли на улицу, начались аресты. Прихожане пытались прятаться в близлежащих переулках, но весь центр был блокирован полицейскими, которые вылавливали верующих и заталкивали их в армейские грузовики. По замечанию одного историка, эта сцена ничем не отличалась от нацистских облав, проводимых в Люблине совсем недавно. Одних задержали на несколько часов, но были и те, кто оставался в заключении три недели
