Ерёменко с прозаической обыденностью пожилого председателя колхоза стал объяснять Чуйкову, каковы ресурсы армии, что требуется от нее и от самого Чуйкова.
— Видишь, какое дело,— говорил он, водя пальцем по карте и рассказывая Чуйкову о положении на фронте,— ты сам все посмотришь, сам познакомишься, во всем убедишься. Воевать будешь в городе, а не в степи. Подготовь себя к этому. Ты забудь, что у Волги два берега. Один берег только и есть у Волги — правый. Понятно? А? Я советую тебе — левый берег забудь!
Ерёменко не любил громких и красивых слов. Он считал: люди шли на войну, захватив с собой весь свой житейский груз. И потому нравился красноармейцам Ерёменко. Перед замершим строем, в грозную минуту, когда молодые капитаны и майоры ожидали раскатистых и выспренних слов генерала, он вдруг, морща нос и усмехаясь, заводил с солдатами разговор о табаке, сапогах и оставшихся дома верных и неверных женах.
Ерёменко уставился на Чуйкова и сказал:
— Понятно в общем, что от тебя нужно? Я храбрость твою знаю. Ты панике не поддашься. Это я тоже знаю.
Чуйков слушал выпрямившись, нахмурившись, пристально глядя перед собой, кровь прилила к его сильной шее, щекам, немного потемневшему лбу. Он ощутил, почувствовал вдруг забившимся сердцем, что речь идет о вещах бесконечно более важных, чем оборона рубежа.
Тряхнув головой, Чуйков проговорил:
— Могу заверить Военный совет фронта и в его лице весь советский народ: сумею умереть с честью!
Ерёменко, сняв очки и снова морща лоб, сказал тонко и сердито:
— Умереть, умереть. На войне умереть очень просто. Сам знаешь. Не умирать тебя пригласили, а воевать пригласили.
Чуйков упрямо тряхнул курчавой головой, сказал:
— Буду держать Сталинград, а понадобится умереть — умру с честью.
Когда пришла минута прощания, они слегка смешались.
Ерёменко, поднявшись, сказал протяжно:
— Чуйков, смотри…
И показалось, он сейчас обнимет Чуйкова, благословит на трудный, страшный подвиг. Но Ерёменко, наоборот, в эту минуту с раздражением подумал: «Другой стал бы просить под такое дело и людей, и танки, и артиллерию, выжал бы из меня черт-те что, а этот и не попросил ничего».
Ерёменко сказал:
— Хочу предупредить тебя: не принимай решений сплеча. Сперва человек отрубит, потом человек жалеет. Верно ведь?
Чуйков усмехнулся, отчего лицо его стало еще суровей, и ответил:
— Постараюсь, но ведь натура.
Когда Чуйков проходил через подземную приемную, оба адъютанта, глянув на темное лицо его, точно по команде вскочив, стали смирно.
Он прошел мимо них не обернувшись и поднялся из блиндажа по крутым деревянным ступеням, задевая широкими плечами земляные стены.
Несколько времени он, жмурясь от яркого дневного света, оглядывался вокруг — перед ним лежали дубовые рощи, поля Ахтубинской поймы, серые деревянные дома.
А вдали, за блестевшей на солнце Волгой, белел Сталинград — разрушенный город казался радостным, живым, мраморным, белым, величаво стройным и грациозным.
Но он знал, что город мертв и разрушен.
Чуйков смотрел на город исподлобья, приложив ладонь к бровям. Почему такими живыми казались эти развалины? Было ли то видение прошлого, мираж, а быть может, видение будущего? Что ждало его среди этих развалин? Какая судьба?
Обернувшись лицом к востоку, он раскатисто крикнул своему адъютанту:
— Федька, машину сюда!
Этот голос услышали в блиндаже.
Адъютант Дубровин серьезно и протяжно проговорил:
— Да, такому Фёдору ох и сильно достается! А еще некоторые говорят: «Адъютанты настоящей войны не видят!»
18
Подполковник Даренский приехал в штаб Юго-Восточного фронта в деревню Ямы.
Почти все его бывшие сослуживцы по Юго-Западному фронту находились не здесь, а в деревне Ольховка на правом берегу Волги; там создавался новый фронт — Сталинградский.
Повсюду люди были новые, и лишь к вечеру Даренский встретил подполковника — сослуживца по оперативному отделу Юго-Западного фронта; тот ему рассказал, что обоими фронтами пока командует Ерёменко, но уже известно, что Ерёменко станет командовать одним Юго-Восточным; этот фронт объединяет армии Шумилова и Чуйкова, непосредственно прикрывающие город, и армии, расположенные в степном и межозерном районе от Сталинграда до Астрахани. На фронт, расположенный севернее города, едет новый командующий, будто бы Рокоссовский, тот, что зимой 1941 года командовал под Москвой армией.
О положении на фронте он не стал рассказывать, а только махнул рукой и сказал:
— Плохо, совсем плохо…
Знакомому Даренского не нравилось на новом фронте, и он жалел, что ему не удалось перейти в штаб, стоявший северо-западнее города.
— Там хотя бы в Камышин можно съездить, а при удаче и в Саратов, а тут, в Заволжье, верблюды да колючки. И люди здесь мне не нравятся, какие-то они… да вы сами увидите, там я всех знал и меня знали…
Даренский спросил, там ли Новиков, и подполковник ответил:
— Как будто нет, в Москву отозвали,— и, подмигнув, добавил: — Быков зато там…
Он спросил Даренского, есть ли у него квартира, и обещал его устроить в избе, где разместились офицеры связи. В избах жили кто пониже званием и должностью, а в землянках — те, кто поважней. В избе офицеров связи Даренский провел первую ночь, в ней и остался жить, ожидая назначения.
Офицеры связи (старший из них был в звании майора, остальные лейтенанты и младшие лейтенанты) вели однообразную жизнь. Они вообще-то были ребята хорошие и относились к Даренскому с почтительностью и фронтовым гостеприимством: уступили ему лучшую постель, в первый вечер принесли кипятку.
Впоследствии, случайно просматривая список офицеров связи, выбывших из оперативного отдела, Даренский заметил, что многие его тогдашние соночлежники были убиты при исполнении служебного долга. Но в те дни Даренский постоянно злился на офицеров связи.
Один из них мог после работы спать четырнадцать часов подряд. Со спутанными волосами, он изредка шел во двор, возвращался и вновь ложился на постель. Остальные в часы отдыха играли в подкидного и грохотали ненавистными Даренскому костяшками домино. А когда за кем-нибудь из офицеров прибегал связной, причем речь шла о смертельно опасной поездке в горящий город, вызванный, уходя, наказывал получить на него продукты и выходил с таким лицом, словно идет не на смерть, а по обычному, пустому делу.
Товарищи, не прерывая игру, пока он натягивал сапоги, надевал портупею и, наконец, шел к двери, продолжали свое:
— Трефонку не любишь, сейчас получишь трефоночку… у меня полный отбой в вальтах… а виневого тузика не хочешь?
Даренскому казалось, что они живут как пассажиры в поезде дальнего следования: погаснет свет, все сидят, вздыхают, потом спят. Зажегся свет — садятся на койку, раскроют чемоданчики, просматривают имущество: один потрогает лезвие бритвы, второй поточит карманный нож, опять сыграют в подкидного или в морского козла. Они внимательно читали газеты, подолгу и молча, но Даренского сердила их манера называть большие очерки «заметками», а трехколонные сочинения в пол газетной полосы — «статейками».
О своей работе они почти не говорили, а ведь каждое путешествие в город под обстрелом через ночную Волгу, вероятно, было полно раздирающих душу переживаний.
Даренский спрашивал:
— Как съездили?
Ему кратко отвечали:
— Хреново, бьет все время.
Когда к офицерам связи приходили свободные от дежурства приятели, разговор у них шел примерно такой:
— Здорово, ну как?
— Ничего, полковник в командировку сегодня поехал, ты зайди в АХО, там жилеты меховые привезли, в первую очередь, сказал майор, оперативному давать будут.
— А насчет дополнительного пайка ничего не слышно?
— Вроде ничего, со второго эшелона еще не привезли.
Один из офицеров связи, Савинов, красивый, плечистый лейтенант, любил рассказывать о том, как хорошо живут строевые командиры рот, отдельных стрелковых, танковых, саперных батальонов.
— К награждению представляют сразу же после боя — и тут же ордена выдает командир дивизии или командарм, а у нас пока представят к звездочке, да пройдет через фронтовой наградной отдел, да подпишет командующий, да член Военного совета… На передовой у тебя и парикмахер свой, и повар сготовит, чего захочешь,— хочешь, студень, хочешь, печеночку зажарит, и портной тебе пошьет френч по мерке, и жалованье гвардейское, будь здоров, не то что наше…
Но Савинову почему-то никогда не приходило в голову, что все эти мнимые и действительные преимущества командиров переднего края связаны с величайшим сверхнапряжением сил, страданиями от холода, жары, огромными переходами, кровью, ранами, смертью…
Даренского сердило, что офицеры связи мало говорят о женщинах, а если говорят, то скучно, обыденно. Сам Даренский всегда готов был удивляться, восхищаться женщинами, осуждать их легкомыслие и коварство. Как все истинно женолюбивые люди, он мог увлечься самой серенькой, некрасивой и неинтересной девушкой, все женщины казались ему хороши, в присутствии любой женщины он становился оживленным, острил.
