— Вот плоды твоего воспитания, погубили девочку.
У него имелась теория артиллерийского характера и физической конституции артиллеристов: «Наш русский артиллерийский народ с большим черепом, с большим мозгом, ростом большой, в плечах широкий, костистый».
Сам он был болезненный, хрупкого сложения и небольшого роста; ноги у него были такими маленькими, что жена покупала ему «мальчиковые» ботинки в детском отделе Военторга — страшная тайна, известная, как думал Агеев, лишь ему одному, но в действительности разглашенная по штабу артиллерии его адъютантом, участником этих покупок.
Агеев считался хорошим артиллерийским командиром, его уважали и ценили за большие знания и живую, всегда молодую и смелую голову.
Но некоторые, ценя достоинства Агеева, не любили его за плохой характер.
Он бывал резок, насмешлив, часто невоздержанно перечил и спорил.
Он больше всего не любил карьеристов и политиканов и однажды на Военном совете наговорил своему сослуживцу, которого подозревал в угодничестве, столько обидных слов, что произошел конфликт, дошедший до Москвы.
Даренский ожидал решения своего вопроса как раз в то время, когда у Агеева происходили большие служебные волнения. Речь шла о решении исключительно ответственном — переводе тяжелой артиллерии из города на левый берег.
Агеев объездил песчаные, поросшие густым лозняком и молодым лесом прибрежные районы и нашел, что бог создал Заволжье, чтобы удобней разместить в нем артиллерию больших калибров.
Затем он перебрался на моторной лодке в город, побывал на батареях, в штабах тяжелых артиллерийских дивизионов и полков, разместившихся на площадях и среди развалин, и, понаблюдав условия их работы, понял, что тяжелая артиллерия на правом берегу работать не сможет.
Немцы вплотную подошли к городу. Снайперы и небольшие подразделения немецких автоматчиков проникали ночью в центральные районы города, пробирались среди развалин и стреляли по огневым позициям тяжелой артиллерии и по артиллерийским штабам.
Достойных объектов для тяжелых калибров в таких условиях отыскать было нельзя, и приходилось вести огонь по мелким, подвижным группам, по отдельным пулеметным и минометным гнездам.
Усилия артиллеристов дробились по мелочам, и главной их заботой было оборонять от внезапных наскоков драгоценные пушки.
Связь все время нарушалась. Подвоз тяжелых снарядов к огневым позициям по заваленным улицам был необычайно сложен, а часто и вовсе невыполним.
Агеев доложил обо всем этом командующему фронтом с раздражающей прямолинейностью, произнося множество своих любимых слов: «благоглупость», «перестраховочка», «я ответственности не боялся и бояться не буду» — и стал требовать срочного перевода тяжелой артиллерии на левобережье Волги.
Он пришел на доклад в самый для себя неудачный момент. Донесения с фронта поступали тревожные и тяжелые, войск было мало, немцы подошли к городским окраинам и, по последним данным, несколько часов назад начали штурм города. Гвардейская дивизия Родимцева была еще на подходе.
Двигались массы противотанковой артиллерии, полки гвардейских минометов, тяжелая артиллерия Ставки Верховного Командования; для подвоза войск и боеприпасов был выделен гигантский парк резерва Ставки.
Немцы, явно учуяв движение резерва к Сталинграду, поторопились начать последний штурм.
Тревога и напряжение нарастали: командиры некоторых частей то и дело обращались в штаб фронта с просьбами о переводе под всевозможными предлогами штабов на левый берег.
Вот в это-то время и явился Агеев с разговорами о немедленном выводе тяжелых пушек на левый берег.
Среди десятков просьб такого же рода эта была продиктована интересами дела. Среди десятков неправильных предложений предложение Агеева явилось объективно нужным и важным.
Десяткам людей генерал Ерёменко справедливо отказывал в их просьбах, но просьбу Агеева диктовала сама необходимость.
Однако свет устроен не так уж совершенно, ошибаются все люди, даже командующие. Командующий по инерции заподозрил Агеева в эвакуаторстве.
Никто из работников штаба не присутствовал на докладе Агеева. Известно было лишь, что доклад не был особенно продолжителен и что, вернувшись в свой блиндаж, Агеев швырнул папку на стол, издал странный носовой звук, дважды за ночь принимал валерьяновые капли и перекопал всю свою походную библиотеку в поисках душевного успокоения.
Потом уж адъютанты командующего рассказывали приятелям из оперативного отдела, что никому из эвакуаторов не влетело так сильно, как Агееву.
На языке адъютантов это называлось «дать дрозда».
В том, что проделал Агеев на следующий день, сказалась его самопожертвованная и чистая любовь к общему делу и к артиллерии.
Он вновь поехал в город и на свой страх — а страх был нешуточный — приказал переправить на самодельных плотах два тяжелых дивизиона на левый берег. Всем управленцам и командованию полка он строго велел оставаться в городе. Связь управления с огневиками первое время поддерживалась через Волгу проволокой, которую Агеев до замены специальным кабелем посоветовал обмазать смолой.
После дня работы подтвердилась польза перевода тяжелой артиллерии на левый берег — пушки работали неутомимо, опасность им не угрожала, вопрос о доставке тяжелых снарядов решился сам собой.
Телефонная связь ни разу не нарушалась, огневики перестали думать о немецких автоматчиках, а занимались лишь стрельбой, управленцы, командование, развязав себе руки и перестав бояться за пушки, ушли к пехоте и сообщали на огневые о движении больших масс противника, достойных внимания бога войны.
Нервная, лихорадочная стрельба на авось сменилась сокрушительным прицельным огнем.
Стало ясно, что уход тяжелой артиллерии за реку — не отступление, а жизненная необходимость. Это была первая заявка артиллерии на одну из ведущих ролей в обороне города, первый образец бесценной братской помощи заволжской артиллерии сталинградской пехоте.
Агеев вновь отправился к командующему.
Он доложил о том, что все наличные минометы, батальонные, полковые артиллерийские средства перебрасывает в город; одновременно он послал в город многих сотрудников штаба артиллерии; затем уж сказал о двух тяжелых дивизионах на левом берегу и живописал их отличную работу, подчеркнув, что управление и командование остаются в городе — «на самом что ни на есть переднем крае».
Ерёменко, получивший донесения, что наконец-то долгожданная гвардейская дивизия Родимцева подходит к Красной Слободе, надел очки и стал читать вновь положенный перед ним Агеевым проект приказа о занятии тяжелой артиллерией огневых позиций на левом берегу Волги.
— А как эти дивизионы сюда попали? — спросил он тонким, почти девичьим голосом и ткнул пальцем в приказ.
Агеев закашлялся, утерся платочком, но, так как еще мать приучила его говорить только правду, ответил:
— Я перевел их, товарищ генерал.
Генерал снял очки и посмотрел на докладчика.
— В виде опыта, Андрей Иванович,— поспешно добавил Агеев.
Генерал молча смотрел на лежащий перед ним проект приказа,— он дышал с хрипотцой, губы его надулись, морщины собрались на лбу.
Сколько труда, волнения было вложено в эти короткие строки, в этот тоненький листок бумаги…
Артиллерия дальнего действия, сосредоточенная на левом берегу Волги и подчиненная командующему фронтом! Большие калибры, тяжелые минометы, реактивная артиллерия — «катюши»! Какой сокрушительный кулак, какая плотность огня, какая маневренность, какая быстрота сосредоточения!
Агеев стал считать про себя секунды. Он досчитал до сорока пяти, а Ерёменко все молчал.
«Старик под суд меня отдаст»,— подумал Агеев, мысля командующего стариком, хотя был на восемь лет старше его.
Он снова вынул платочек, внимательно и грустно посмотрел на вышитую женой оранжевую шелковую меточку.
В этот момент Ерёменко подписал приказ.
— Дельно,— сказал он.
— Товарищ генерал-полковник, вы сделали большое дело,— волнуясь, проговорил Агеев,— ручаюсь честью, в этом решении залог нашего несомненного успеха. Мы создадим невиданной силы артиллерийский кулак.
Командующий молча отодвинул приказ и потянулся к папиросам.
— Разрешите идти, товарищ генерал? — меняя голос, спросил Агеев и пожалел, что не поговорил о «перестраховочке» одного из штабных генералов.
Ерёменко откашлялся, посвистел ноздрями и, неторопливо кивнув головой, сказал:
— Выполняйте, можете идти! — Потом он окликнул Агеева: — Сегодня Военный совет баню пробует на новом месте, приходите часиков в девять, попаримся.
— Обошлось,— с некоторым удивлением сказали адъютанты, когда Агеев, улыбаясь, помахал им рукой на прощание и стал подниматься по земляным ступеням.
