— Вы — в ухо, а за язык — в болото. Вот у меня какая жизнь.
В ту же ночь Антон Романович проснулся от стука в окно Подошел. К стеклу белое что-то будто прилипло и отстало. Под лавку упал барин, к стенке от страха прижался.
— Астафий! — закричал.
— Я тут, — ответил под окном голос. — Кто-то подходил. Вторую ночь, барин. Следы вон.
В сад выскочил барин. Чуть перед тайным местечком на колени не упал. Да свернул круто.
Время быстрый совет подсказало: бежать! Да армяк с телеги взмахнулся. В один миг кто-то миллионщиком стал а они нищими, бродягами и разбрелись.
«Нет, не Желавин, — подумал Антон Романович, — Бестия далеко бы умчал».
Вертелся на коне плантатор в техасской шляпе, с хлыстом, а лицо не показывает.
Рябили в небе летящие птицы. Отставших, обессиленных поднимало, забрасывало ветром от стаи, выше, выше заносило, ломало. Встрявшие в траве перья мокли, черные с синевой, серые и совсем маленькие, голубые.
Что же случилось, что под осень покидают гнезда, летят от берез к пальмам и снова к березам — к весеннему плачу родному? Видать, когда-то с землею стронулись к северу гнезда, а может, и поубавилось дровец в солнечной топке, что уж и не прогревает углы, замораживает? Вот и летят от гнезд к теплой се…
«Всем тяжела жизнь на земле, да и быстра, слишком быстра. Будто и не жил, и не было ничего. Как у всего и у всех. Зачем далеко ходить, высоко летать? О чем думать? Ты под своими ногами», — ниже и ниже клонил голову.
— Барин, Антон Романович? — Услышал вдруг он.
На пороге стояла женщина в деревенском платке.
Глаза тьмущие, немигучие, студеные, как под ветром в тени платка, да будто двойным косили, как отсветом ненастья на темной воде, явится, обнадежит и пройдет.
Она поставила у порога баул из желтой клеенки, с блестящими замками.
— Барин, Антон Романович?
Он выполз из кресла, с трудом распрямился.
— Что тебе?
— К вам я. Полы помыть или погадать. Карты у меня. Сиротку-то не забыли?
«Серафима», — понял Антон Романович.
— Как же… как же, — проговорил он и, как прежде, протянул было руку для поцелуя, но опустил. — Что на пороге стоишь? Садись.
— И посижу с вами, и все что угодно вспомянем, барин, Антон Романович. Ополоснуться бы. А то в дороге всю грязь вытерла. Ай, грязи сколько! И стираются, и моются, а все скобли.
Антон Романович принес из душевой гостиницы ведро горячей воды и ведро холодной из колодца.
Серафима на засов закрыла дверь в сенях. Налила в таз воды, посмотрела в слуховое окошко. Зеленела помокшая крапива, возле дороги колодец с распятием под нависшей красными гроздьями бузиной.
Скорой была баня. Свежий халат клюковками из баула достала — надела. Постояла, пошатываясь в туфельках на каблуках. В слуховом окошке ручное зеркальце приладила. Волосы скручивала, оплетала белоснежным венцом косынки и поглядывала в поле, на поворот дорожный у кустов.
Вынесла ведро, вылила в яму у сарая. Постояла, оглядывая поля в желтом солнце, кое-где серые, старой ометной соломой прели: «Неужто заграница?»
За сараем гостиница — одноэтажный каменный дом с башенками по углам, похожая на небольшой замок.
Был и ров, наполненный водой, заросший ряской, и мостик перед входом.
Двое немцев прохаживались по садовой аллее. В центре клумба с вишневыми астрами. Небольшой фонтан моросил, в высоте, над цветами, сияла полоской радуга.
* * *
Антону Романовичу кое-что перепадало от гостей.
Скупал и вещицы, привезенные из России, перепродавал. На домик спешил скопить. Теперь и Серафима к делу.
Он посмотрел в замочную скважину, ближе и ближе глазом. Увидел мерцавшую тьму, в которую, посвечивая, водило бездонное, гасло, приближаясь, и снова занималось в глубине: ее глаз в замочной скважине скрылся.
За сумраком сеней мутнело слуховое окошко. А в сторонке, чуял, стояла она. Сердце его словно уж чего-то и достигло. Яростного своего братца вспомнил с опозданием. Заторопился в неожиданном. Усы подфабрил, длинную бархатную с накладными карманами куртку надел.
Примазал бриолином поредевшие волосы. Лицо хоть и усохло, кожа натянулась, но не морщинилась. Жесткие брови косматились, а глаза углубились в щелочки, осторожно поглядывали.
Серафима вошла повеселевшая.
— Боже, боже, — оглядывая ее в халатике клюковками, произнес Антон Романович. — Был небольшой комочек. Откуда что взялось? И линии, линии, кто их установил? Не так и не этак, а как положено только одной. Ах ты какая стала!
Он пригласил ее в уголок, к столику с винцом в графинчике. Налил в рюмки.
— С прощением, — сказал он.
Серафима чокнулась, но пить не стала.
— Плохо, когда от женщины вином пахнет, — проговорила игриво.
— Мы же свои. Свойки. Так у нас?
— Если только силой вольете.
— Зачем же силой?
— Сами ведь желаете, а не я.
Антон Романович подошел к ней, взял ее рюмку. Подносил к губам. Серафима улыбалась и отворачивалась.
— Нет у вас силы, Антон Романович, нет.
— Силы захотела!
Вино пролилось на халатик.
— Только замараете. А силы нет и быть не может, Антон Романович, нет, задорила и словно уже злилась она.
Антон Романович отошел, отдышался.
— Зачем приехала?
— Халатик-то замарали. Новый. В Даниловском универмаге купляла.
Она отвернула ворот халатика, посмотрела с изнанки, ресницы опустив. Молодая. Туфелька на полу.
Антон Романович графинчик наклонил над рюмкой.
Полилось вино густое, хмелем и розой запахло.
Серафима одной рукой рюмку подняла, а другую — па грудь положила.
— Нет, Антон Романович, совеститься буду: что подумаете: баба вино пьет. И строгости не будет.
Поставила рюмку.
— Не лихая ты, — подосадовал барин.
— Не обижайте, Антон Романович.
— Чем же я обидел тебя?
— А желание у вас, чтоб я милая была для вашего удовольствия.
— Да я так. Просто так сказал.
— Тем более, Антон Романович. Значит, и без желания. Пустые слова.
Антон Романович руками шлепнул и голову опустил:
— Ну до чего же дотошная. До чего же дотошная.
Вот я спросил, зачем ты приехала. Ведь и опять что придумаешь, простой вопрос извратишь.
— По делу к вам.
— Говори. Я тебя слушаю, — ответил Антон Романович и потрогал усы, будто уж и занервничал: не ладился разговор.
— Совестно мне, Антон Романович, — сказала Серафима и опустила голову. — Одинокая я. Астафий, бывший мой муж, три года в убитых числился. Из документов моих его вычеркнули. А явился, — Серафима огляделась. — Вроде как упокойник. Боюсь с ним. Сбежала я от него. Дело такое, Антон Романович, что и винить-то меня нельзя, будто развязная я какая.
— Да говори ты.
Серафима руками закрыла лицо.
— Какого подходящего немца бы мне сосватали.
— В мужья, имеешь в виду?
Серафима сняла руки с лица.
— А то как же еще. Я по строгости. А за труды ваши в долгу не останусь. Сюда, в комнату, его пригласите. А я наедине сама посмотрю и договорюсь. Хоть и языки-то у нас разные, а как денежки покажу, то сразу все и понятно станет.
— Что за цель? — спросил Антон Романович.
— А уехать хочу куда-нибудь подальше. Домик куплю с терраской виноградной и лавку торговую открою, а то и трактир можно — в моих средствах.
Антон Романович готов был броситься к ней и руки ее расцеловать: себе такое счастье вымолить.
— Зачем же тебе чужой? Гляди, и обманет. Ты умнее смотри.
_ На ваш ум надеюсь. Зачем-то я к вам ехала.
— Видишь ли, Серафима, пропуск просто знакомой не дадут.
— А жене?
— Так это надо все по закону.
_ Ну, если у вас какие свои виды, я сама себе сговорчивого подберу.
— Зачем же, зачем же, — заторопился Антон Романович: не ушло бы счастье. — Твое согласие.
— Да будто сами вы без согласия, не желаете.
Антон Романович припал к руке Серафимы.
Вот и супруги — Антон Романович и Серафима, теперь Ловягина, жена дворянская.
В сторонке стол накрыт. Так, наскоро, в сборах перед дорогой.
Встали друг перед другом за столом. Чокнулись.
— Со счастьем!
— Со счастьем, — словно пропела Серафима.
— Горько! Горько! — как бы со стороны воскликнул Антон Романович.
Он подбежал к Серафиме, надушенный, в распахнутой куртке. Она остановила его.
— Не тут Антон Романович. В домике своем, на терраске виноградной, — опустила глаза. Пропуска лежали на столе, в желтом бумажнике.
— В Альпах! В Альпах! — чуть во хмелю, да как в ударе был Антон Романович, — Какие чудеса в деньгах. Все что есть на свете — в них. Подай-и возьмите.
— Это Антон Романович, не деньги, а ягодки. Ягодки-то не простые. Целовать будете. Нашла и вам принесла. В баульчике вон.
