Антон Романович раскрыл баул, стоявший на полу, и руки поднял.
— Бриллианты!
Упал перед Серафимой, руки ее целовал, горело и сверкало, поворачивалось белым.
Серафима на диван повалилась.
— И поясок на мне. Поясок.
Рванул с живота ее пояс в холстине и холстину зубами раздирал. Да вдруг затих, вгляделся в камни.
— Фальшивые. Поддельные.
Серафима сползла с дивана.
— Настоящие!
— Фальшивые.
— Настоящие, — ползала на полу Серафима и показывала в горстях текучее, исчезавшее.
Антон Романович встал, пошатнулся. Померкло перед глазами. Но устоял. Опомнился совсем.
Серафима прыгала по полу, собирала камни.
— Настоящие, настоящие.
Антон Романович поднял пояс, подержал и бросил его в угол.
* * *
На краю леса злачная изба. Тут, изголодавшись, впивались в вино ночные оравы с расстегнутыми и сброшенными мундирами. Пьяные девки и молодые бабы плакали и орали песни.
Павел вышел на крыльцо. Ночь, как топками, вспыхивала по краю передовыми. За дверью патефон изводился фокстротом.
Над избой чистое небо мерцало холодавшими звездами.
Желавин стоял поодаль. Поманил. Павел подошел.
— Нет ее, — сказал он про Феню.
Глаза Желавина хмуровато поцелились, что-то выждали.
— Хорошо смотрел?
— Света маловато.
— Значит, не от нее.
Из слухового окошка избы будто пламя глянуло.
— Выпил ты, Павел Антонович. Вон под кустик пошли.
Они легли у одинокого куста в поле.
— К Дарье солдат завалился из окружения. В бывшем трактире проживал Студент. Пармен Лазухин, сказал Желавин.
_ Что это значит? — спросил Павел.
— Коряжка, видать. А за коряжкой кто-то хоронится.
Поглядим.
Павел повернулся на спину.
— Давно мы с тобой. Будто всю жизнь. Можно оы и с доверием уже.
— Не надо мне доверия твоего, а тебе моего, под цеплять чужую судьбу не хочу. И тебе не советую.
А что живы пока, один другого не стрельнули, вот и доверие.
— Где дядя Викентии?
— Теперь себя спрашивай.
— Скоро опять туда.
Желавин посмотрел в ту сторону.
Над лесом заманивала розовой чащей беда.
ГЛАВА IV
На Западном фронте по лесам и сырым калганным лужкам нагромыхивало с передовых свою восьмую неделю Смоленское сражение.
А по отдалению, но все той же войной, немцы рвались к Киеву. Надежды, что город притянет к себе вражьи силы, замнет их в побоище, рушились.
Еще с июля под Ельней шли упорные бои за овладение ельнинским выступом, который немцы удерживали как плацдарм: выдаваясь к востоку, создавал угрозу Западному и Резервному фронтам, предопределяя удары с выходом на Юхнов и Вязьму, что в дальнейшем открывало дорогу на Москву.
Каждая смоленская верста могла стать роковой и для нас и для немцев, судьбою войны. Неузнанные еще, таились эти версты по сосенкам и черничникам, кое-где кочками, обозначенные — красным по зеленому — россыпью брусники, наполнялись смыслом историческим, потрясающим.
В начале сентября полк Елагина поднялся во всходских осинниках и тронулся в сторону Ельни по левобережью Угры, в сплошных лесах, которые среди болот и разливов стояли: близкие к поверхности грунтовые воды текли из-под земли под тяжестью машин и орудий, месились с землей тысячами солдатских ног.
По пути Дементий Федорович завернул в черничных сумерках на привал к Родиону.
Во дворе было шумно. Юлия с женщинами готовили дом к поступлению раненых: укладывали снопы на полах, сено-стелили ребятам, которых привезут сюда скоро.
В комнате Дементий Федорович снял сапоги, гимнастерку и сел на покрытый белой простыней диван.
— Хочешь отвара валерьянова? — сказал Родион, — Сном укрепляет. Не какая-то химия, а корень — сам из сырой земли, без высшего образования, капли составляет.
— Значит, и человеку дано составлять полезное себе и природе ответно. А ты чем занят? Вот ты, знахарь, какой ты корень нашел?
— Люди давно нашли. Добром называется.
Родион поставил на подоконник кружку с отваром.
Запахло сырой валерьяновой горечью.
— Посиди со мной, — попросил Дементий Федорович.
Родион сел на табуретку у печи.
Недалекое как горящей лучиной водило по окнам.
— Один случай я тебе расскажу, — начал Дементий Федорович. — Шел я как-то березовой рощей в Перхушкове — станция под Москвой. Май месяц был. Дуб листья уже расклеивал. Вот, смотрю, по березнику двое парней идут. Вдруг остановились, и один другого ударил.
Паренек закрываться стал. А тот бьет, хлестко так, расчетливо. Забил и забил. Прижался малый к березе, едва на ногах держится. Схватил драчун за волосы его — и ну сейчас об ствол головой треснет. Убьет! Крикнул я. А он будто и не слышал. За волосы держит. Гляжу, тот, у березы, кулаком из последних сил в лицо, вроде как отпихнул. Снова драчун на него бросился, за волосы схватил и опять тот-то, у березы, в лицо кулаком пихнул. Раз и другой, да покрепче встречать стал. Драчун уж и зашатался, ноги подкашиваются. Повернулся, а лицо с кровью смешано. И упал. Вот и скажи, как один допустил, что другой чуть об березу его не убил? Ведь хватило же сил в безнадежном положении устоять и сразить. И где тот момент, когда один побеждал, и в то же время не ведал, приближался к удару для себя? Где тот момент, из которого такая развязка получилась? Расчленим весь ход этой драки на мгновения и вглядимся. Мы не найдем такого момента. Если один тратил силы, то другой и получал крепко. Без понятия, но все шло к тому концу. Момент ли причина? А может, характер? Гнев силы прибавил.
В целом человек оказался сильнее.
— Ты хочешь сказать, что здесь та береза? Так я понял? — спросил Родион Петрович.
— Вот когда свалим, тогда и предстанет в немыслимом огне смоленская береза. Здесь, здесь, Родион! Немцев не пошатнуло бы на Украину — ударь они насмерть под Смоленском. Хотят молниеносно. К молниеносному вынуждает наша территория. Территория же страны ее и история. Что же получается? Молниеносное против тысячелетней истории, в какие-то недели и месяцы повергнуть как бы вложенную нашим народом силу в пространство безграничное. В истории не было народа, держащего такое пространство. Наивысшую силу всех времен представляли татаро-монголы. Но и они не смогли удержать, а взяло и удержало русское. Гитлер и его генералы представили движение немецкой армии, ее скорости, но еще раньше, словно предвидя, народ обрел пространство, как силу на десять Европ. Может, и схватит одну, а девятью ударим. Внедрим и мы свои силы в грядущее.
Не на голом месте, а в корни глубинные, на которых земля наша держалась, и держаться ей гордо и несвержимо родом и племенем удивительным. Крыша из соломы, а рядом храм белоснежный, соха, а в руке меч булатный, грош в кармане, а в речках золото самородное, на телеге ехал, а вперед умчал. Вот загадка!
— Ну и я спокоен, — сказал Родион Петрович. — И ты часок поспи перед боем.
Поговорил Дементий Федорович, в любви к земле исповедался. Сколько бы еще сказал с улыбкой и слезами, как глубока она по колодцам и жилам, и прямо под травой, чистая, милая, звонкая, родная наша. Кто и замутит, а чистое все равно набежит.
— Без любви все иссохнет, хоть что придумай, — сказал Родион.
— В любви и сила нужна.
Родион Петрович поднес кружку с отваром.
— Сохрани сном крепким.
Дементий Федорович попил отвара, будто из бочага лесного подышал, из чаши его темноватой под высокими, улыбчивыми на солнце розовато-белыми цветами валерьяны.
Сон не приходил. Слышались женские голоса, удалялись, стучал где-то топор, рокот танковых моторов, с лязгом и визгом цепей, заходил стороной, прерывался.
Донесся смех звонкий, ответы веселые мужские и снова сглех. От хутора чуть слышно песня подливалась. Там молоденькие москвички рыли окопы…
Сумрак стоял за стенами, кто-то взмахами уходил за стволы все дальше и дальше.
«К нам… к нам», — неподвижно глядели из рва солдаты.
«К нам… к нам, — позвал и он женщину в гимнастерке. — Поля!»
Она побежала от него.
«Поля!»
Далеко остановилась, не спеша достала зеркальце и посмотрелась, подвела алым губы.
«Это после меня, после моей смерти, — подумал об уходящем за стволы, и сумрак остановился. Блестел ручей в клеверах и ромашках. — Это же после меня».
Дементий Федорович раскрыл глаза. Печь белела.
Пахло смородиной от сена.
«А это жизнь. Жизнь! Как все просто».
Голос напомнил, а разбудило тревожное, как стужей обдало.
Век свой живут военные скрытой от посторонних работой, кажется на улице привычной и шинель. Прожил — ушел, будто ничего и не сделал. Бывает так.
Но бывает час, когда надо идти в шевелящийся и вздрагивающий огнем край.
